Густав Мейринк - Голем
— Все-таки вы можете сказать мне, Атанасиус, мне, старому другу вашего отца, мне, носившему вас на руках, — я едва не расхохотался — он был старше меня самое большее лет на десять. — Это ведь была самооборона, Атанасиус, правда?
Снова над бюро вспрянула козлиная образина.
— Какая самооборона? — спросил я недоуменно.
— Против этого… Зотмана! — крикнул советник прямо мне в лицо.
Фраза поразила меня, как удар клинком, — Зотман! Зотман! Часы! Фамилия Зотмана была выгравирована на часах!
У меня вся кровь прихлынула к сердцу — негодяй Вассертрум дал мне часы, чтобы на меня пало подозрение в убийстве!
Полицейский советник тут же сбросил маску, оскалил зубы и плотно смежил веки:
— Итак, вы признаетесь в убийстве, Пернат?
— Все это ошибка, ужасная ошибка. Ради Бога, выслушайте меня. Я объясню вам, господин советник! — воскликнул я.
— Сообщите мне все насчет графини, — резко прервал он меня. — Этим вы облегчите свою участь.
— Но мне больше нечего сказать, кроме того, что я говорил прежде: графиня невиновна.
Он стиснул зубы и повернулся в сторону козлиной образины:
— Пишите: итак, Пернат признается в убийстве страхового агента Карла Зотмана.
Бешеная ярость овладела мной.
— Сука полицейская! — взревел я. — Да какое вы имеете право!..
Мои глаза высматривали предмет потяжелее.
В следующий миг я был схвачен двумя «фараонами», и на меня надели наручники.
Полицейский советник надулся, как кочет на навозной куче.
— И часы? — Он вдруг взял в руку часы с помятым корпусом. — Бедняга Зотман был еще жив, когда вы обобрали его, или нет?
Я совершенно успокоился и твердым голосом дал показания для протокола:
— Часы сегодня утром мне подарил старьевщик Аарон Вассертрум.
Раздался взрыв громкого хохота, и я увидел, как косолапый фетровый ботик отплясывает веселый танец под бюро.
Мука
Под конвоем жандарма, державшего винтовку с примкнутым штыком, я шел в наручниках по городу, озаренному вечерними огнями.
Уличные мальчишки горланящей гурьбой стискивали нас с обеих сторон, женщины распахивали окна и, грозно потрясая поварешками, бросали мне в спину проклятья.
Уже издалека я увидел громоздкий каменный куб здания суда с надписью на фронтоне:
КАРАЮЩИЙ МЕЧ ПРАВОСУДИЯ –
ЗАЩИТНИК ВСЕХ ЧЕСТНЫХ ЛЮДЕЙ
Потом меня встретили гигантские ворота и вестибюль, где отдавало кухонным зловонием.
Бородатый мужчина с саблей на боку, босоногий, в форменном мундире и фуражке, в длинных кальсонах, связанных тесемками над лодыжками, встал, отставил в сторону кофейную мельницу, которую он зажимал меж колен, и приказал мне раздеться.
Затем он обыскал мои карманы, вытащил все, что в них было, и спросил, нет ли у меня паразитов.
Услышав отрицательный ответ, он снял с моего пальца перстень и сказал, что все в порядке, можно одеваться.
Меня повели наверх через этажи и коридоры, где в оконных нишах поодиночке стояли большие серые ящики под замком.
Железные двери с засовами и небольшими зарешеченными оконцами в них — а над каждым шипело газовое пламя — тянулись вдоль стены сплошными рядами. По-солдатски выглядевший ражий тюремный надзиратель — первое честное лицо за последний час — отодвинул засов на одной из дверей, втолкнул меня в темную, похожую на шкаф, отдающую помойкой конуру, и запер в ней.
Я оказался в полной темноте и ощупью продвинул ногу. Колено ударилось о железную парашу.
Наконец я пошарил по двери и нащупал ручку — предбанник был так тесен, что я едва мог повернуться, — и попал в камеру.
У стен расположились нары, застеленные тюфяками, набитыми соломой.
Проход между ними был шириной в один шаг.
Квадратное метровое окно на самом верху стены, забранное решеткой, пропускало тусклый свет ночного неба.
Стояла невыносимая духота, камеру заполнял воздух, пропитанный вонью от грязной одежды.
Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что на трех нарах — четвертые пустовали — сидели люди в серой арестантской одежде, и, упершись локтями в колени, закрыв лица руками, никто не произнес ни слова.
Я уселся на свободные нары и стал ждать. Ждать. Ждать.
Час. Два — три часа!
Едва снаружи слышались шаги, я вскакивал: вот наконец, наконец пришли за мной, чтобы отвести к следователю.
Но каждый раз ошибался. Шаги затихали в коридоре.
Я рванул воротник, мне казалось, что я задохнусь.
Я услышал, как заключенные один за другим, кряхтя и вздыхая, растянулись на тюфяках.
— Разве нельзя открыть окно? — громко сказал я с отчаянием в темноту и испугался звука собственного голоса.
— Бэсполэзно, — угрюмо ответил мне кто-то с тюфяка. Я провел рукой по узкой стенке и наткнулся на полку, висевшую на уровне моей груди… два кувшина с водой… огрызки хлебных корок.
Я с трудом вскарабкался наверх, ухватился за прутья решетки и прижался лицом к оконной щели, чтобы как-то глотнуть свежего воздуха.
Я стоял, пока у меня не задрожали колени. Перед глазами плыла грязно-серая однообразная ночная мгла.
Холодные стальные прутья отсырели.
Скоро наступит полночь.
За моей спиной раздался храп. Только один из арестантов, казалось, не мог уснуть: он метался по тюфяку и негромко постанывал.
Неужели никогда не наступит утро?! Вот! Снова бой часов!
Я стал считать, шевеля дрожащими губами:
— Раз, два, три! — Слава Богу, еще чуть-чуть, и наступит рассвет. Часы продолжали бить.
Четыре? Пять? Мой лоб покрылся испариной. Шесть?! Семь… Одиннадцать часов.
Прошел всего час с тех пор, как я в последний раз слышал бой часов.
Мало-помалу я привел свои мысли в порядок.
Вассертрум подкинул мне часы исчезнувшего Зотмана, чтобы меня заподозрили в убийстве. Выходит, он сам мог быть убийцей? Иначе как бы ему удалось завладеть часами? Если бы он нашел где-нибудь труп, а потом бы мертвеца ограбили, он, конечно, получил бы тысячу гульденов награды за обнаружение пропавшего Зотмана, но это было невозможно: по дороге в тюрьму я отчетливо видел на перекрестках все еще расклеенные афишки о розыске.
Что старьевщик укажет на меня, было ясно как божий день.
Так же он был заодно с полицейским советником, по крайней мере, в том, что касалось Ангелины. В противном случае зачем бы он спрашивал меня про Савиоли?
С другой стороны, из этого вытекало, что Вассертрум еще не заполучил писем Ангелины.
Я размышлял…
И разом все предстало передо мной с поразительной ясностью, как будто я сам присутствовал при этом.
Ну, конечно, только так и могло быть: Вассертрум тайком унес к себе мою железную шкатулку, в которой он предполагал найти доказательства, как раз когда вместе со своим сообщником, полицейским советником, перерыл мою квартиру, — он не мог открыть ее тут же, потому что ключ от нее я носил с собой. Он ее взломал — быть может, именно сейчас — в своем логове.
В безумном отчаянии я тряс прутья решетки, представив себе, как Вассертрум роется в письмах Ангелины…
Если бы можно было известить Хароузека, чтобы он успел вовремя предупредить Савиоли!
На миг я ухватился за надежду, что слухи о моем аресте в еврейском квартале распространятся с быстротой молнии, и я полагался на Хароузека, как на ангела-хранителя. Старьевщику далеко до его дьявольской хитрости. «Я схвачу его за глотку в тот самый час, когда он соберется взять за горло доктора Савиоли», — сказал уже как-то Хароузек.
Я снова отбросил эту надежду, и жуткий страх охватил меня: что, если Хароузек припозднится?
Тогда Ангелина погибла.
Я в кровь искусал себе губы и исцарапал грудь от раскаяния, что не сжег письма тогда же; я поклялся отправить Вассертрума к праотцам в тот самый час, когда снова окажусь на свободе.
Задушу ли его своими руками или повешу — какая разница!
Что следователь поверил бы моим словам, если бы я разъяснил ему историю с часами и рассказал об угрозе Вассертрума, в этом я нисколько не сомневался.
Утром, наверное, меня освободят, а суд по меньшей мере тоже арестует Вассертрума по подозрению в убийстве.
Я считал часы и молился, чтобы быстрее прошла ночь; пристально вглядывался в пасмурную дымку.
Время тянулось несказанно долго, наконец слегка разбрезжилось, и сначала из хмари выплыло темное пятно, а потом я отчетливо разглядел гигантский медный лик — это был циферблат старинных башенных часов. Однако стрелки на нем отсутствовали — начались новые мучения.
Пробило пять часов.
Было слышно, как просыпались заключенные и, позевывая, перебрасывались чешскими словами.
Один голос показался мне знакомым. Я повернулся, слез с нар и увидел… рябого Лойзу, сидевшего на нарах напротив и в изумлении пялившего на меня глаза.
