Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна
Я ей верю. Я представляю Панночку, который плетется прочь, как бродячая собака, которой пригрозили палкой. Это отвратительно. Это было бы гадко везде, но здесь… Я верю Асе, что он не человек, но мне вдруг становится важно — невыносимо, до слез важно — не забывать, что он еще и разумное существо — или хотя бы когда-то был им.
— Ты хоть сознаешь, что ведешь себя как последняя сволочь? — спрашиваю я, и Ася с досадой дергает плечом. — Это жестоко, ты понимаешь? Он к тебе… — Я теряюсь, потом спохватываюсь: — Наверное, про него нельзя говорить, что он тебя любит, но ты дорога ему, он старается для тебя, а ты в ответ… ты не обязана благодарить, нет, конечно, но мы в горах, блин, а ты отправила человека с голой жопой, считай, на смерть… — Ася с застывшей улыбкой тянет из кармана куклу. Ярость застилает мне глаза. — И ты достала уже с этой херней помоечной!
Заткнись, думаю я, заткнись, не говори, не надо, заткнись, твержу я мысленно — и понимаю, что это я не Асе, это я — себе, но не могу остановиться, не могу…
— Ты же хотела завязать со словами? — негромко говорю я. У меня болит голова. У меня болит горло, и я больше не могу орать. Я вообще не могу разговаривать. — Ты же молчать сюда сбежала, разве нет? — хрипло спрашиваю я. Горло ломит, и от этой боли дергается и кривится лицо. — Так какого…
Ася выставляет ладони — как будто хочет загородиться от меня.
— Ты права, — говорит она тонким голосом. — Только реветь-то зачем? Я заткнусь, я уже молчу, видишь? — Она вытягивает руку с зажатой в ней куклой над догорающим костром. — Ты только не плачь, ладно? — шепотом просит она.
Все станет намного проще, если чертова кукла сгорит. Что — проще? Да все, говорю я себе, чего ты привязалась. Думаю: но ведь Панночка и правда не человек. Думаю: да какая разница, пусть наконец спалит этот мусор, чтобы не мешал.
Ася уже разжимает пальцы, когда я хватаю ее за руку.
— Давай-ка без драмы, — ворчливо говорю я. Голос у меня гнусавый. Вот еще не хватало сейчас простыть…
Ася, не спуская с меня глаз, пожимает плечами и неловко запихивает куклу в карман.
— Ты все еще согласна вывести меня отсюда? — тусклым голосом спрашивает она, и кровь бросается мне в лицо.
— Что за идиотский вопрос, — цежу я. Я стараюсь быть спокойной. Нейтральной. К черту эмоции, я просто временный проводник, а кто достался в подопечные — меня не волнует и не должно волновать. Я очень спокойна. — Да как тебе вообще взбрело такое спрашивать! — ору я. — Я не такая, как ты, ясно? Я живых людей за сущности не держу, поняла?!
— Тогда, может, поедем уже? — жалобно просит Ася, и я наконец затыкаюсь.
6
Сотрудники «Кайчи» не ходят пешком. Выше кустарниковой тундры могут развиваться луга из многолетних травянистых растений, которые затем изреживаются, уступая место мохово-лишайниковой растительности. Суйлу представляют в виде птицы с лошадиными глазами. Он следит за жизнью людей и сообщает об изменениях в ней; за это его называют двуязычным и заикой. Суйла ведет жертвенное животное. Ему брызгают вином.
Караш снова встает как вкопанный, и на этот раз я не пытаюсь его подогнать. Бока Караша ходят ходуном, так что меня качает в седле. Я утешающе треплю его по шее — ладонь становится мокрой, будто я окунула ее в теплую соленую воду. Я оглядываюсь. Ремни подфеи, протянутые к хвосту, взбили две полосы пены. В круп Карашу уперся лбом Суйла; его тоже шатает, и Ася, нагнувшись в седле, тревожно ощупывает его грудь. Показывает растопыренную ладонь, покрытую желтоватыми пенными хлопьями.
— Постоим, пусть отдышатся, — перекрикиваю я вой ветра, и Ася испуганно кивает.
Мне не нравится ее лицо: бледное, влажное от пота, с пересохшими, воспаленными губами. Наверное, я выгляжу так же, и это мне тоже не нравится. На половине подъема я заставила Асю сгрызть кусок мяса и квадратик шоколада и перекусила сама. Наверное, только поэтому нас до сих пор не выдуло из седел.
Ася кажется совсем маленькой. За ней стоит огромное пространство — ущелье и более высокая Аккаинская долина за ним. Видно озеро, перевал, ведущий к Замкам, и два горба округлых вершин над Уулом. Все свое, домашнее, исхоженное и такое отсюда недостижимое… На всякий случай внимательно осматриваю дальнюю сторону ущелья: вдруг ниже по течению есть подъем? Но вся стена — безумное, застывшее в вечном падении каменное крошево. Да и брод, похоже, только один: судя по тому, как резко обрываются поляны, река зажата между осыпями с дальней стороны и скалами — с ближней. Пустая надежда. Отсюда мои места выглядят искаженными и ускользающе странными. Печальными. Подернутыми прозрачной, но непроницаемой дымкой. Чтобы возвратиться в них, придется повернуться к дому спиной и пойти прочь. Я бросаю последний взгляд на Аккаю и снова сосредотачиваюсь на Асе и конях.
Здесь слишком высоко, думаю я. Мы поднимаемся очень давно; в какой-то момент я даже думала, что мы огибаем гору дугой вместо того, чтобы сразу вылезти на плато, но это не так. Просто такой длинный подъем. Просто мы слишком, невозможно высоко.
Ветер пахнет снегом. Ледяной ветер выбивает слезы и режет в носу, но, как ни старайся вдохнуть его, в легкие попадает лишь пустота. Маленькое, белое, злое солнце висит прямо над головой, в густо-фиолетовом, слишком темном для полудня небе. Солнце не греет, но обжигает. Я замораживаюсь и сгораю одновременно.
Высота здесь должна быть плюс-минус две тысячи. Ну две с половиной, выше в этих горах только пара вершин. На такой высоте можно запыхаться на быстром шагу, не больше. Я не понимаю, куда мы залезли. Слишком высоко. Я уже не уверена, что выбрала правильный путь. Тропы нет — на таких плато, покрытых коротким плотным дерном, не остается троп. Палевый, уже выгоревший на солнце фон. Редкие щебеночные проплешины цвета ржавчины. И — пурпурные, ультрамариновые, бледно-желтые пятна мытников и мышиного горошка, змееголовника и чины. Копыта давят цветы, но вмятины, оставленные в траве, расправляются на глазах. Плато, плавно приподнимаясь, уходит к горизонту. Небольшие бесплодные вершины по бокам, укрытые снежниками, закрывают обзор.
Меня подмывает включить телефон и посмотреть на карту. Сориентироваться, да и высоту посмотреть любопытно. Но я боюсь, что, как только экран загорится, раздастся звонок и грустный Панночка спросит, почему мы бросили его одного. Почему мы убили его. Почему Александр поступил так странно и закопал его…
Задыхаясь и моргая от черных мушек, мелькающих в глазах, я впервые думаю: а что, если я ошиблась и нам сюда не то что не надо — а просто нельзя? С каких щей я вообразила, что надо пройти эти места, а не бежать из них — да хотя бы пешком, бросив коней, — пока нас, ну… не застукали?
Я же знала, что эти горы не для людей. Знала, но забыла, захваченная погоней…
Караш замедляет дыхание, наклоняет морду и принимается аккуратно, почти робко пощипывать траву. Суйла, шумно раздувая ноздри, обнюхивает метелки мытника. Очухались, газонокосилки, одной проблемой меньше. Еще бы Ася перестала выглядеть так, будто вот-вот наблюет под копыта. Я сама еле держусь — и отворачиваюсь, чтобы не увидеть лишнего. Рассматриваю плато, прикидывая направление, — вперед и немного левее, огибая вытянутую горку…
Потом я вижу то, что выдвигается из-за лысой вершинки, и начинаю отвязывать химзащиту.
— Одевайся, — кричу я Асе через плечо. Ветер вырывает мои слова изо рта и пинками расшвыривает по склону. — Быстро натягивай все, что есть, и поехали.
— Пусть еще отдохнут, — просит Ася, и я качаю головой. Ору:
— Некогда!
Ветер оглушительно пахнет снегом.
Мы успеваем пересечь, наверное, половину плато; потом туча налетает мгновенно и разом, без лишних угроз. Вот она набухает впереди, как чудовищный взрыв цвета синяка, — и вот мы уже внутри. Это избиение. Флисовые перчатки тут же превращаются в мокрые ледяные тряпки; град такой крупный, что ткань не смягчает удары. Я корчусь в седле, пытаясь спрятать лицо. Втягиваю в рукава пальцы, сжимающие повод, — но тут же спохватываюсь, и вовремя. Караш подгибает голову, прыжком разворачивается на месте и нервно подбрасывает зад. Удар выбивает из меня утробный вскрик. Как же мешает химзащита, связывает руки, не дает толком балансировать, хорошо, что не натянула рукава, хоть какой-то контроль… Град избивает меня по спине и плечам, отвлекает, заставляет дергаться невпопад. Задрать башку придурку. Всем телом откинуться назад, повиснуть на поводе, не дать понести или снова ударить задом. Теперь — мягче, чтобы не психанул уже из-за меня. Еще мягче… Караш все еще вздрагивает всем телом от ударов градин, но больше не пытается убежать от них.
