Александр Уралов - Первый день Вечности
И надпись рядом с этой дырой масляной краской в бетон въелась: "EXIT FOR MAN"
Шутки юмора такие. Чёрные.
Уж и заколачивали дверь в основании Башни, и охранять пытались — да где там! Прутся все кому не лень, адреналином накачиваться… это вдобавок к пиву-водке и прочим прелестям бытовой наркомании…
Ну, и порой… вниз.
Человек тридцать с лишним Башня таки унесла…
Кто — сам. Кто — нечаянно.
Помню, одна девчонка так на ржавые перекладины с самого верха рухнула, что пополам несчастную разорвало. Подружки увидели и ублевали всё вокруг. Это не считая массовой истерики. Бывалым ментам и то тошно стало.
И появилась на стене Башни ещё одна надпись… и даты жизни.
Другая на мокром железе внутри Башни ослабла. Вверх-то добралась, а назад — силёнки уже кончились. Ржавое всё, холодное. Дождь Башню насквозь пронизывает. Рука в перчатке соскользнула и девчонка с первых же метров обратного пути вниз — ах! — да так шеей где-то на высоте метров ста зацепилась. Спасатели несколько часов возились, труп доставали. А, "в утешение", родителям сказали, что, мол, хорошо, что голова не оторвалась. Сами удивляемся. В гробу теперь целенькая лежать будет. Утешили, значит, родителей.
В общем, контингент, "ходивший на Башню", как на свидание, был тот ещё: от пьяненьких семиклассников, до солидных дядей в дорогих спортивных костюмах. И нет-нет летели они сверху вниз, невзирая на опыт, возраст, снаряжение и социальное положение…
И был среди завсегдатаев Клуба Башни парнишка один. Из русских эмигрантов. Приехал с матерью откуда-то из Средней Азии. Дембель ему на 1992 год выпал, а на родине, — ещё помните? — этнические конфликты бушуют. Это их по телевизору так стыдливо называют. На деле — упаси Господь, — совсем озверели людишки со своими национальными гордостями и прочей жестью.
Среди своих парнишку звали Генка Курбаши. Никто, правда, к нему сам не подходил. Подойдёшь к нему, ага! Зыркнет на тебя гневным глазом и молча пошёл вверх, словно торнадо. Ты ещё на первом ярусе соплю утираешь, а Курбаши уже на самом верху. Сядет, бывало, верхом на тонкие перила, ноги в пустоту свесит — как не навернётся — непонятно… смотреть-то на него страшно! — и курит задумчиво…
Злость сжигала этого парня, как раковая опухоль. По слухам, насмотрелся он в своей короткой жизни такого, что на роту ночных кошмаров хватит. Пробовали было подъехать к Генке с разговорами — высота, она располагает… покурить, пофилософствовать — да только Курбаши всё больше "да" и "нет", а чего другого — не вытянешь.
Разговаривал иногда, конечно, что там…
Каждый день основной контингент всё тот же. Поневоле здороваться, да общаться начнёшь. Идти многим некуда, кроме, как на Башню. А там, глядишь, кто сигареткой, кто пивком угостит. Пацаны, как на работу бегали, с утра и… до самого позднего вечера. Вот и ходили слухи, что Курбаши хочет во французский Иностранный Легион податься. Мол, не сегодня-завтра.
А то, понимаешь, ни работы, ни денег, ни связей… хоть по помойкам ройся. А там, где берут — чересчур прогибаться надо. Да ещё и наджабят по деньгам не единожды. Вон, Димка-то соседский, третий месяц свои полтора лимона ходит, выклянчивает. А к братанам Курбаши не хочет… во всяком случае — давно бы у них был, если бы захотел.
— И чего ломается? Он же после армии всё-таки. Его-то взяли бы к братанам в бойцы. Все уралмашевские так начинают!
— Тренируется Курбаши, тренируется… зачем? Куда?
— О-о-о! Зверюга-лось! На одних руках уже наверх подымается! И быстрее — хы-хы-хы — чем некоторые здесь присутствующие — с помощью всех конечностей!
И Курбаши стал на Башне легендой.
Мало ему было просто так на самый верх вскарабкаться — начал он на время восхождения и спуски делать. А когда и это приелось, то руки себе сковывал, завязывал глаза… и… пошёл судьбу испытывать. Пристрастился по внешней лестнице на время взбираться. А там кое-где угол наклона отрицательный. Это значит, что чуть ноги соскользнули оттого, что задница перевесила, и ты уже висишь, как на турнике. Да ещё и сама лестница во многих местах от поверхности Башни оторвалась давно… и болтается на ветру.
Прёт Курбаши по этой лестнице вверх, только скрип стоит и ржавые хлопья летят! Смотришь, а он уже на самом верху. Минут десять-пятнадцать посидит, покурит и — снова вниз.
Висишь, бывало, где-то внутри, вцепившись в гнилое железо, и с тоской прикидываешь, что вниз — гордость не позволяет, а наверх — кишка тонка… а в огромный круглый проём окна Башни до тебя снаружи доносится, как Курбаши — др-р-р-рынь! — вниз со скоростью небывалой слетает…
Девчонки пытались ему глазки строить… да куда там! Глянет, как раскалённым углём прожжёт и снова вверх, вверх, вверх!
Почти год Башня его жизнью была. И только она.
Нашли Курбаши поутру, осенью, когда верх Башни тонет в серой мгле низких скучных облаков. Лежал он на спине в луже крови и остывшими глазами смотрел, как ветер треплет самую сложную часть пути — оторвавшиеся от стены проёмы лестницы. Два "башенника" тоскливо рассказывали не выспавшимся хмурым ментам, что приходил Курбаши ночью, — естественно, приходил, а как же! Посидел, покурил. С Федькой, вон, по сто грамм выпили, а то холодно и промозгло…
А потом ушёл. Как всегда — не прощаясь. Ни криков они не слышали, ни удара.
Да и поутру-то, прямо скажем, не сразу они Генку увидели. Если честно — то не было его здесь, на этом месте! Или он где-то в Башне скрывался и позже упал, или сами не знаем, что! Вон, гляньте, он же целый совсем! Затылок только и разбит! А если бы он с верхотуры загремел? Сами же не раз видели, как это бывает…
Ну, поди, самоубийство, молвили менты и равнодушно погрузили тело Курбаши в труповозку. Дело довольно быстро прикрыли, ибо вариантов никаких не просматривалось: либо парень от безысходности прыгнул, либо доигрался… сам сорвался… надолго ли собаке блин?
Заварили дверь в очередной раз… а к вечеру уже на Башне поминки по Генке были…
Хрена ли нам эта дверь? Так… на пару ковыряний ломиком.
И пошла жизнь дальше.
Лет пять-шесть назад прикрыли Башню полностью. Шиш теперь в неё попадёшь. Так и гниют внутри балки и поперечины, да на головокружительной высоте давно уже не увидишь никого.
Иногда только… вне зависимости от времени суток и погоды… если зрение острое или в бинокль глядеть — видно: да вот же он, Курбаши!!! Видите, да?!
Сидит, курит… и ветер относит в сторону искры от дрянной сигареты "Прима", без фильтра. И смотрит Курбаши куда-то поверх городских крыш и башен… зло смотрит, непримиримо и зло.
Один, как всегда.
…
10 лет назад. Заложники, БТР. "Мы с вами!"
— Антон, — дёрнулась Яна, — возьми меня за руку, а?
Антон стиснул узкую горячую ладошку.
— Страшно, да?
— Не то слово… — пробормотала Яна. — Ты видел там спецназовцев?
— Не успел… — виновато сказал Антон. — Мы с размаху в эту железяку вбежали…
— А я видел, — мотнул головой Филон, улыбаясь по-идиотски. — Круто, блин! В шлёмах все… и автоматы не наши. — Пальцы его теребили ремень "Калашникова".
— Они… они как роботы… лиц не видно… — прошептала Яна, но в грохоте двигателя БМП никто, кроме Антона, её не услышал.
— Всё будет нормально! — прокричал Кирилл. — Раз уж сразу по башке не дали — будем жить… до Кольцова во всяком случае!
Мустафа нервно зевал… Ему страшно хотелось по-маленькому… как всегда, когда он волновался. Попроситься выйти? Притормозите, мол, пожалуйста, дяденьки, я по-быстрому отолью… Они-то, может, и притормозят, да Москвич разорётся…
Ой, ё-моё, как ссать охота!
Обидно — десять минут назад даже намёков не было… ещё и зевота напала…
Вдруг вспомнилось, как точно так же, незаметно для себя самого, нервно позёвывал отец — начальник смены уранового обогатительного цеха комбината имени Ленина, — когда в поезде на самой границе с Россией их шмонали какие-то, одетые в пятнистую форму, небритые люди.
— Русский я, русский, — судорожно позёвывая, говорил отец… и машинально дёргал пуговицу воротника рубашки… глаза его были огромными, блестящими и безумными… — Жена у меня узбечка, а сам я русский. Вот, в Россию едем… товарищи. В России будем жить… это родина наша, это не Узбекистан… Вот, Миша у нас Пушкина любит… правда, Миша? Миша, прочитай что-нибудь, да?.. Ну? "Ночевала тучка золотая…", а, Миша? Как там дальше? Что? Лермонтов? Тоже наш, русский великий поэт…
А Миша, — а ныне Мустафабилятнерусскичуркадолбаный, — только кивал головой, не в силах оторвать глаз от несчастной пуговицы, и с ужасом чувствовал, как вот-вот напрудит в штаны…
— Вована-то, поди, повязали уже! — заорал вдруг Малый и смутился… прозвучало чересчур громко и как-то визгливо.
— Он же сам захотел, — сразу помрачнев, ответил Филон. — Теперь уже поздно…
