Густав Мейринк - Голем
Фрисляндер с Прокопом приняли важный вид, и каждый из нас считал ответ излишним.
— А вы как думаете, Евлалия? — снова спросил Цвак, повернувшись к кельнерше. — Разве сверхчувственное не самая прелестная штука на свете?
Старая кельнерша почесала спицей в макушке, вздохнула, покраснела и ответила:
— А подите вы! Надоели хуже горькой редьки.
— Чертовски напряженная атмосфера была сегодня весь день, — начал Фрисляндер, после того как утих взрыв нашего хохота. — Мне не удалось довести до конца ни одного штриха. То и дело мысли вертелись вокруг Розины, когда она танцевала во фраке.
— Ее снова нашли? — спросил я.
— «Нашли» — хорошо сказано. Полиция нравов добыла для нее большой ангажемент! Может, на нее положил глаз — тогда в «Лойзичеке» — сам господин комиссар? В любом случае она теперь развивает бешеную деятельность и существенно пополняет ряды иностранных туристов в еврейском квартале. Впрочем, за столь короткий срок она стала чертовски аппетитной девчонкой.
— Когда подумаешь, что может сотворить женщина с мужчиной только для того, чтобы заставить его влюбиться в нее, просто диву даешься, — заметил Цвак. — В поте лица добывать деньги, лишь бы можно было прийти к ней. Вот для чего бедный малый Яромир ночами превращается в художника. Он обходит кабаки и вырезает силуэты для посетителей, портреты своего рода.
Прокоп, пропустивший мимо ушей конец фразы, прошамкал:
— В самом деле? Неужели Розина так похорошела? Вы уже сорвали поцелуйчик с ее уст, Фрисляндер?
Кельнерша тут же вскочила с места и, полная негодования, оставила комнату.
— Мокрая курица, а тоже петушится! Вот уж поистину наказанье добродетелью! Подумаешь! — раздраженно пробурчал ей вслед Прокоп.
— Чего вы хотите, она ведь ушла на самом щекотливом месте. И кроме того, чулок уже был довязан, — успокоил его Цвак.
Трактирщик снова принес грогу, и разговоры мало-помалу приняли более двусмысленный оттенок. Настолько вольный, чтобы при моем лихорадочном состоянии еще и будоражить мне кровь.
Я старался отвлечься, но чем больше замыкался в себе, возвращаясь мыслями к Ангелине, тем жарче шумела кровь в голове.
Довольно неожиданно я распрощался с друзьями.
Туман слегка рассеялся, на мне искрились тонкие ледяные иглы, но мгла была еще такой густой, что я не в состоянии был прочесть таблички с названиями улиц и сбился с пути.
Я очутился в чужом переулке и хотел было вернуться назад, когда услышал, что меня кто-то окликнул:
— Господин Пернат, а господин Пернат!
Я огляделся, поднял голову — никого.
Открытый подъезд, над ним тускло краснел небольшой фонарь, и мне показалось, что в глубине прихожей белеет чья-то фигура.
Снова шепот:
— Господин Пернат, а господин Пернат!
Удивленный, я вошел в коридор, и тут же мою шею оплели теплые женские руки, и при свете, струящемся сквозь лениво размыкающуюся дверную щель, я понял, что это была Розина, с жаром прильнувшая ко мне.
Ловушка
Тосклива хмарь смурного дня.
До самого утра я спал беспробудным мертвым сном.
Моя старуха служанка куда-то пропала или просто забыла растопить печь.
В печи остывала зола.
На мебель осела пыль.
Пола не касался веник.
Продрогнув, я ходил из угла в угол.
Тошнотворный дух сивухи заполнил комнату. Мое пальто и костюм были пропитаны старым устоявшимся запахом табачного дыма.
Я распахнул окно и снова закрыл — холодное тлетворное дуновение с улицы было невыносимо.
Мокрые взъерошенные воробьи недвижно застыли на карнизе под крышей.
Куда ни кинешь взгляд, везде побывала кисть серой скуки. Все во мне было покорежено и смято.
Сиденье на кресле — как же оно протерлось! По его краям пучками пробивался конский волос.
Следовало сходить к обивщику — да что там, будь как было — пусть будет еще одна пустая жизнь, пока все не провалится в тартарары.
А вон какая-то пошлая, несуразная рвань, скомканная тряпка на окне!
Почему бы не скрутить из нее веревку и не повеситься?!
Тогда уж мне никогда не придется смотреть на это надоевшее барахло, и вся эта жуткая изматывающая боль исчезнет раз и навсегда.
Да! Это самый разумный выход! Пора кончать.
Сегодня же.
Прямо сейчас — утром. Только не завтракать. Тошно при мысли, что отправишься на тот свет с набитым желудком! Что будешь лежать в сырой земле, неся в себе непереваренный гниющий завтрак.
Лишь бы только снова никогда не светило солнце и его наглая ложь о радости бытия вновь не засияла в душе!
Нет! Я больше не позволю водить себя за нос, не хочу быть мячиком в руках бездарной и нелепой судьбы, возносившей меня к небу, а потом снова бросавшей в грязную лужу, откуда я мог заглянуть в суетное прошлое, давно мне известное, что знает каждый ребенок и знакомо последней собаке в подворотне.
Бедная, бедная Мириам! Если бы я был в силах хоть немного помочь ей!
Необходимо принять решение, важное и неизменное, прежде чем во мне снова пробудится проклятая тяга к жизни и начнет обманывать меня новыми мечтами.
На что они были годны, все эти послания из царства вечности?
Ни на что, совершенно ни на что.
Может быть, только на то, чтобы я, шатаясь, брел по замкнутому кругу и поныне ощущал бренный мир как неизбывную муку. Тогда осталось одно.
Я мысленно прикинул, сколько денег у меня в банке.
Да, оставалось поступить только так. Это было единственное, какой-то мизер, чего-то стоивший из моих ничтожных дел в этой жизни!
Все, что я имел — в придачу несколько драгоценных камней в ящике стола, — сложить в пакет и переслать Мириам. По крайней мере, два-три года она не будет думать о завтрашнем дне. И написать письмо Гиллелю, где сообщу ему, как с ней произошло «чудо». Он один способен ей помочь.
Я чувствовал: конечно, он знал, что ей посоветовать.
Я собрал камни, спрятал их, взглянул на часы — тут же пойду в банк, за час успею все привести в порядок.
А потом еще купить букет алых роз для Ангелины!.. Все во мне кричало от боли и дикой тоски. Пожить бы хотя бы еще день, один-единственный день!
Чтобы потом снова испытать то же самое гнетущее отчаяние? Нет, нельзя ждать ни минуты! Я был доволен тем, что не поддался соблазну.
Я огляделся. Что еще оставалось сделать?
Конечно — там напильник. Я сунул его в карман — выброшу где-нибудь в переулке, как уже собирался недавно.
Мне был отвратителен напильник! Стоило сделать неверный шаг, и я бы из-за него мог стать убийцей.
Кто там снова беспокоит меня? Старьевщик.
— Всего минутку, господин фон Пернат, — растерянно попросил он, когда я дал понять, что у меня нет времени, — таки совсем полминутки. Таки тфа-три слова.
Лицо его покрылось испариной, и он дрожал от волнения.
— Можно поговорить с вами спокойно, господин Пернат? Мне не хочется, чтобы этот… Гиллель снова пришел. Таки лучше заприте дверь или будет лучше пойти в соседнюю комнату, — с обычной бесцеремонностью он потащил меня за собой.
Несколько раз он пугливо оглянулся и хрипло прошептал:
— Я тут себе помороковал, знаете ли, про недавнее. Это к лучшему. Ничего не выходит. Ладно. Что было, то было.
Я пытался разгадать по его глазам, чего он хочет. Он выдержал мой взгляд, но судорожно схватился за кресло — такого напряжения ему это стоило.
— Я рад, господин Вассертрум, — как можно приветливее ответил я, — жизнь и так печальна, чтобы еще отравлять ее друг другу взаимной неприязнью.
— Нет, надо же, будто говорит отпечатанная книга, — облегченно пробурчал он себе под нос, порылся в карманах штанов и снова извлек золотые часы с крышкой в избоинах. — И чтобы вам видеть, что у меня честные намерения, вы таки должны принять от меня эту безделицу в подарок.
— Ну как так можно, — отказался я. — Конечно, не поду, майте, — тут я вспомнил, что мне говорила о нем Мириам, и протянул руку к часам, чтобы он не оскорбился.
Он не обратил на это никакого внимания и вдруг побелел, стал белым как мел, прислушался и прохрипел:
— Вот! Вот! Я таки знал про то. Уже опьять Гиллель! Стучится!
Я послушал, вернулся в другую комнату и, чтобы успокоить его, прикрыл за собой дверь.
На сей раз это оказался не Гиллель, а Хароузек. Он вошел, приложил палец к губам, давая понять, что знает, кто у меня за дверью, и, не ожидая, что я скажу, в ту же секунду обрушил на меня словесную лавину:
— О высокоуважаемый и высокочтимый мастер Пернат, как мне подобрать слова, чтобы выразить вам свою радости, что я застал вас дома одного и в полном здравии. — Он декламировал как актер, и его высокопарные деланные пассажи были в таком вопиющем контрасте с его искаженным лицом, что меня охватил панический ужас. — Никогда бы, мастер Пернат, я не рискнул полниться у вас в лохмотьях, в которых вы меня, конечно же, видели много раз на улице, — да что я говорю: видели! Вы часто протягивали мне свою милосердную десницу.
