Михаил Брыжинский - Повидаться с внучкой
Как долго простоял так — не ведает. Может, долго, а может, не очень. Не чувствовал времени, точно оно пропало, ибо не было нужным. Зачем оно теперь? Куда спешить? К каким делам? И не только время — для него теперь всё стало ненужным. Зачем остальное, если рухнула основа?
И всё-таки нашёл силы и подошёл к двери, которая сегодня, вот только что расколола-разделила его жизнь надвое: до этого и после этого. В прежнюю жизнь уже никогда не попадёт — вход в неё закрылся. Что ждёт впереди, в жизни после — не знает.
На двери были прибиты две витиевато сделанные цифирки — 55. Ему показалось, это не номер квартиры, а два смеющихся рта подвешены. И усмехаются не над кем-нибудь — над ним.
Не раз поднимал руку к кнопке звонка. Нажал бы — не знает, что станет говорить, что делать. Голова — точно пустой колокол. Ни мыслей никаких в ней, ни желаний. Только появится какая-то мыслишка, хочет-хочет поймать, не успеет понять — мелькнёт мышиным хвостиком и пропадёт.
Сколько ни топтался за дверью, так и не пришло в голову, что теперь делать. Спустился вниз. Мимо брошенных сумок своих прошел — даже не заметил. Вспомнил о них только на вокзале, когда с обратным билетом шёл к поезду, и его то и дело своими чемоданами и сумками задевали торопящиеся на посадку пассажиры. Только рукой махнул про себя. Зачем ему забытое добро? Это всё прах, пыль, не более. Овощи можно вырастить, мясо — откормить, сумку — купить. Не купишь только того, что разрушилось сегодня из-за Дашиной руки, закинутой на шею чужого мужчины, и обидного щелчка дверного замка.
На развалившейся основе ничто не удержится.
5Месяца два Гриша маялся, места себе не находил, ни есть, ни пить нормально не мог. Пытался на дне стакана успокоение найти, да вовремя сдал назад. Боль всё равно не утихала. Наоборот. Было ещё хуже. После короткого забытья чувствовал себя самым несчастным, проклятым, никому не нужным, брошенным человеком.
Искал разные причины — уговорить себя: может, это просто знакомый, с которым вместе ходили в театр, — ну и что? сходили, да и ладно. Но вспомнит Дашину руку на его шее — нет, это не причина, этим её не оправдать. Начнёт по-другому обелять жену. Может, по какой-то надобности нужно было к тому, а он схватил да давай целовать — или мало таких охальников?! Но встанет перед глазами их поцелуй на пороге (это не насильно: даже не пыталась освободиться от его объятий, даже не дёрнулась) да то, как вместе, в обнимку зашли в его квартиру — опять неизъяснимое чувство обуяет Гришу.
Это за что же с ним так — и Даша, и дочь?! Нечего сомневаться, именно Таня и познакомила их. Может, вдовец или разведённый. Впрочем, Грише всё равно. Ему одно не всё равно. За что его втоптали в грязь мать с дочерью? Чем провинился перед ними? Даже покупать себе редко что покупал. Всё им, всё дочерям. Одеть, обуть, да не хуже других, чтобы подругам не завидовали, на родителей не жаловались. Что плохого сделал Даше? Ну, иногда позволял себе, что было, то было. Да ведь как в деревне без этого? Куда ни повернись — самогон. Или ты к кому на помощь идёшь, или сам кого-то кликнешь. Дрова привезти, сено сложить, на мельницу съездить… Да разве мало дел, которые в одиночку ну никак! А помощники у него — две дочки малые да жена больная. Что он — заставит их за брёвна браться? За мешки хвататься?.. А за помощь да добро в деревне всегда угощением платят. Не заводись, когда он подвыпивший, — вот и все дела. Пьяный до утра проспится, вот дурак — тот никогда.
Разве виноват он, что Даша заболела? По-своему всегда жалел её, никогда не упрекал этим, если только по пьяни какое словечко сорвется. Так ведь это «под мухой». Понять надо. А сколько раз оставался один, когда она опять попадала в больницу? И что? Дети ни в холодном доме, ни голодными не были. Налаженный быт шёл своим чередом. И домашних дел не забывал. Скотина всегда обихожена. Посуда вымыта. Надо было — и стирал сам. Сначала стеснялся, стирал украдкой. А выстиранное развешивал в сенях, чтобы люди не увидели. Потом привык. Эка невидаль какая — постирушку затеять! Ну и что, если мужик? Выходит, такова уж судьба. Но никому не жаловался на жизнь. Только сам знал, как достаётся.
И вот такой удар. За что?!
Впрочем, понятно. Кто он такой? Тракторист. Пастух. Скотник. Даша — учительница. Ей, конечно, другого кого бы в супруги. Так ведь вышла за него. Хорошим тогда казался. В молодости. Или потому, что в селе особо выбирать было не из кого? А вот уехала в Москву — и он сразу плохим стал. Конечно! Тут тебе и концерты, и театры. С «хорошими» людьми познакомилась. Вишь, в Москве и квартира у него, и машина, и одет как барин, и лицо гладкое, как стекло, и «конская грива» чуть не до плеч. Где уж там Грише до него! Не чета. Не только рядом — даже близко не поставишь. Потому и закружилась головушка у бедной.
Эх, ворона безмозглая! Новой жизни захотелось. Всё равно ведь прогонит. Знать, забыла пословицу: не наешься одним хлебом — вторым не насытишься.
Таня тоже хороша штучка!.. Выходит, мать ей дороже. А отец, значит, теперь уже ни к чему? Конечно, выросли, сопли им вытерли. Теперь отца и на помойку можно выкинуть. Змею так змею воспитал!
Погоди, погоди, ещё вернёшься! Наиграетесь-набалуетесь, покувыркаетесь в кровати, и надоешь ему. Ты у него не первая и не последняя. Пинка даст. Непременно. Тогда посмотрим, принять тебя обратно или погодить…
Однако как ни успокаивал себя, боль не отступала, не утихала. Доходило, временами даже в мозгах темнело, точно какие-то густые осадки поднимались со дна души и затмевали разум. Как-то раз в такой момент в голове мелькнуло: «Это за что же я так мучаюсь — из-за неё, выходит?.. Убить надо… Убить гадину!.. Обоих порешить». Гриша вначале даже испугался этой мысли. Но чем дальше, тем чаще она стала приходить в голову, ржавым гвоздём засела в мозгу. Настало время, когда начал рассуждать, как реально исполнить задумку. О, как хороши, как сладостны были эти мысли, если бы кто знал! Точно мягким маслом смазывал обожжённое место — вот какими они были для его опалённой души. Порою ночами не спит, лежит на кровати, а перед глазами в темноте встаёт картина, как поедет в Москву и отомстит. Его жизнь вдребезги разрушили, но и им не жить. Это будет справедливо.
Такие мысли приходили чуть не каждую ночь. Гриша и не заметил, как они крепко объяли мозг, ничего иное в голову не лезло.
Каждый раз отмщение проводил по-иному. То так поступит с ними, то эдак поиздевается. Это приносило облегчение, и он засыпал.
И наступил день, когда окончательно укрепился в мысли: потом будь что будет, но Дашу и её ухажёра убьёт. По-другому ему никак нельзя. Мужчина он, в конце концов, или нет? Оскорбили до глубины души, в грязь втоптали, наплевали на него, а он молча, даже не разжёвывая, проглотил всё? Нет, такому не бывать. Отомстит. Обязательно. Только хорошенько обдумать, как лучше сделать это.
И обдумал.
6Продал корову и бычка. Брату сказал, надоело ради одного себя держать большое хозяйство. Тем более, тот сам знает, сколько возни с коровой. Даша, мол, неизвестно когда ещё вернётся, если надумают, то и потом можно будет купить, а эта уже всё равно состарилась, менять надо.
Продашь — продай. Ты хозяин. Сам и думай.
В городе купил пистолет и две обоймы патронов. Помог дальний родственник, который был моложе Гриши, но, несмотря на это, уже дважды побывал в тюрьме и знал, к кому обратиться. Потому Гриша и пошёл к нему. Теперь тот как раз был дома и, как сам сказал, бахвалясь, снова собирается на зону «отдохнуть».
Родственник не стал спрашивать зачем — надо так надо, дело твоё. И купил недорого: от вырученных за корову денег половина ещё осталась. Только когда отдавал оружие, предупредил: «Волына „палёная“. Потому и дешёвая. Смотри. Ни ты меня не видел, ни я тебя. Откуда взял — понятия не имею. Я не при чём, если что».
Гриша не понял, что означает «палёный» пистолет, уточнять же не стал. «Э-хе, — скажет родственник, — сам такой „сурьёзный“ товар ищет, а что такое „палёный ствол“ — не знает».
Одну обойму расстрелял в лесу. Патронов не жалел. Зачем? Ему и надобно-то всего два. Оружие было никакое не «палёное». С десяти шагов от деревьев только кора летела. Но он не будет стрелять издали. Только в упор. И обоих — в лоб. Чтоб наверняка. Чтоб знали!
7На Новый год Гриша снова собрался в Москву. Накануне вечером отнёс деньги, вырученные за бычка, и ключи от замка брату, велел присмотреть за домом, мол, съездит, навестит своих. Село покинул рано утром, втайне, чтоб не спрашивали, почему да куда да отчего налегке, без гостинцев…
И вот он, нужный дом. Возле подъезда — та же самая машина. Узнал сразу. «Дома, — отметил про себя. Так и было задумано — приехать в Москву в воскресенье. — Это хорошо. Ждать не придётся. Я им покажу театры… Тёпленькими… Обоих».
Кнопка вызова лифта горела красным. И не нужно. Двинулся наверх пешком. Даже лучше. Попривыкали к своим лифтам — на лестнице никого нет. Значит, и свидетелей не будет. Почему-то только теперь подумал, что станет делать после отмщения. До этого в голове было одно — убить своих обидчиков. Точно это и в его жизни было последним пределом… Он даже на миг остановился. Потом неспешно — не на свадьбу торопится — пошагал дальше.
