Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля
Внезапно за спиной я услышал шорох. Нервы мои были натянуты, но я заставил себя не оборачиваться.
— Простите, — раздался голос Христины, — это я.
— ?..
— Алекс прислал меня, сам он боится к вам подойти. Сказал, что если я вас сейчас же не приведу, он меня придушит собственными руками. Так прямо и сказал. Пойдемте, там все вас ждут. У Алекса такое лицо!.. А я не виновата! Это он все придумал — всю эту комедию. Согласна, ужасно мерзко все это вышло! Понимаете, здесь такая скука!..
— Понимаю… Ни слова больше, иначе я опять скажу гадость, — я взял девушку за руку, и мы вместе вернулись к столу.
…Последующие события помню смутно. Отрывками. Так бывает, когда смотришь интересное кино по телевизору, а тебе беспрерывно звонят по телефону. И ты, разговаривая с очередным, не вовремя позвонившим абонентом, с тоской отрываешь глаза от любимых актеров и вперяешься в потолок.
Помню, очень много пили. Помню приезд жены Алекса — Галины Кирилловны, высокой немолодой женщины со страдальческим выражением на худом, землистом лице.
Помню, как я, расхристанный, небритый, стоял перед ней и, с трудом сохраняя равновесие, долго в чем-то ее убеждал, слишком часто непослушным языком обращаясь к ней не по имени, а "сударыня".
Сударыня, позвольте, предложить вам бокал вина… Сударыня, я точно знаю, что… Сударыня, позвольте заметить вам, что вы не правы… Сударыня, сударыня, сударыня… Тьфу! И еще долго после ее отъезда я хохотал, что так ловко провел ее, ни словом не обмолвившись, что знаю о ее ночных подходах к борщу…
Потом опять сидели за столом, уже в доме, в громадной столовой с тремя(!) люстрами и камином таких невероятных размеров, что в нем могла бы поместиться карета с лошадьми и форейтором в придачу. Много кричали, беспричинно смеялись, казались себе необычайно остроумными и мудрыми.
С помощью Ионы, уставшего от пьяного хозяина, завели прогулочный катер. Чуть не перевернув, погрузились в него и пошли на другой берег к деревне, где купили бочонок отвратительного вина.
Потом, вернувшись, пили это вино, закусывая его почему-то балтийской килькой пряного посола. И жмурились от выдуманного удовольствия, воображая, что похожи на парижских гурманов.
Алекс, багроволицый, с отросшей за дни пьянства рыже-седой щетиной, многократно порывался искупаться в холодной реке, и один раз ему это удалось.
Посиневшего, улыбающегося болезненной улыбкой, его, усадив в кресло чуть ли не насильно, долго растирали его же шерстяными носками и, только добившись желаемого покраснения, оставили отчаянного пловца в покое.
Потом он, в купальном халате птицами, под звуки венского вальса, без носков, но в шлепанцах, танцевал с Христиной странный танец, норовя головой в прыжке достать хрустальные висюльки люстры, и когда у него это получалось, он победоносно вскрикивал и ликующе хохотал.
— Танцуют все, — орал Алекс, потеряв партнершу, — прошу не игнорировать, уважаемые дамы и господа, а не то заеду в морду!
Потом он все-таки нашел партнершу и надолго куда-то с ней исчез. Я же тем временем с серьезным видом беседовал со Светланой о театре Виктюка. Или не Виктюка? Может, Фоменко?..
Обращаясь к ней, я тоже поначалу называл ее "сударыней", потом завел умный разговор о "чистом" искусстве, Эжене Ионеско и Роже Гароди; перескакивая с пятого на десятое, я, в конце концов, потерял нить разговора и стал ей рассказывать о своих снах и веселой компании, поселившейся в моей квартире:
— Видите ли, коллега, — рассуждал я, принимая ее за кого-то другого, — я не медиум, но материализация, если подходить к ней с научной точки зрения, может быть осуществлена практически каждым индивидуумом, достигшим половозрелого возраста и сохраняющим дееспособность. Вы не согласны со мной, профессор? — совершенно потеряв представление о месте, времени и пространстве, спрашивал я, безуспешно силясь поймать взгляд собеседницы, которая сидела напротив меня и давно клевала носом. Потом я напрягся и, величайшим усилием воли сфокусировав зрение, наконец, разглядел, что передо мной девушка. При этом я страшно удивился и, забыв ее имя, с возмущением спросил:
— Марго, а где профессор, куда это он запропастился? — при этом я щурился и грозил ей пальцем: — Если профессор немедленно не отыщется, я пропал!
Расстроенный исчезновением собеседника, я впал в возбужденное состояние и принялся с необыкновенным рвением искать мифического профессора, заглядывая под стол, за диваны, поднимая вверх шторы и приговаривая:
— Куда он исчез? Ведь только что был здесь?..
Ведя напрасные поиски, я неожиданно наткнулся на Алекса. Окинув пространство перед собой безумным взглядом, он молча протянул мне стакан с вином, и мы, почтительно поклонившись друг другу, выпили на брудершафт. Затем мягко, но решительно отстранив меня рукой, он картинно облокотился о каминную полку и неожиданно красивым, глубоким голосом запел:
Восьмой этаж,
открытое окно.
И силуэт отца,
застывший на мгновенье.
Далекого двора
асфальтовое дно,
И длящееся вечно
страшное паденье.
Как часто
в снах и наяву
Я вспоминаю
день прощальный,
Улыбку
виноватую твою
И боль в глазах
твоих печальных…
Из его пропитых до синевы глаз лились слезы.
— Это я сам… про отца своего…
Это было правдой: его отец по непонятным и невыясненным причинам покончил жизнь самоубийством, и Алекс долго и тяжело переживал это.
Мы втроем — Света, Христина и я — отпаивали его коньяком.
Он выпивал, потом песня начиналась сначала, потом он снова рыдал, и этому, казалось, не будет конца…
Все были пьяны, и на душе было как-то нехорошо и неловко. Кстати, водитель Иона все эти дни находился где-то рядом, и если я редко упоминаю его, то лишь потому, что его присутствие было почти незаметным. Думаю, это не было случайностью. Я почти уверен, что меня и здесь не оставляли в покое мои "квартиранты"…
В один из дней (сколько было их, этих дней, — три или четыре? Или — восемь?!) в неизвестное время суток (определить время было невозможно — у всех разом куда-то подевались наручные часы), когда за окнами висела серо-вишневая пелена, — не то утро, не то вечер, — мы с Алексом, после сна неясной продолжительности, одновременно (!) проснулись и, не сговариваясь, сошлись в каминном зале у разгромленного стола.
Алекс нашел на столе бутылку с неизвестным напитком, долго разглядывал ее, потом вздохнул и налил светло-коричневую жидкость в два стакана. Он был в том же халате птицами, в котором танцевал под Штрауса.
— Что это вчера было?.. — еле слышно прохрипел он после доброго глотка.
— Сейчас бы рассолу…
— Да, вот и отдохнули… С голосом что-то… осип я. И горло дерет. Я что, пел вчера?
— Пел.
— Господи!
— Пел и плакал.
— Я плакал?! Господи, не может быть!..
— Я бы чего-нибудь съел, чего-нибудь горяченького.
— Я бы тоже, но прислуга спит. Будить неудобно. Особенно после пения. Боже, я вчера пел!
— Да, пел, только это было не вчера, а, кажется, позавчера.
— Ты думаешь? А какой сегодня день?
— А ты уверен, что сейчас день?
— Все! Больше не пью!
— Зарекалась свинья говно не есть.
— Со мной сейчас нельзя говорить так грубо! Я могу умереть…
— Не велика потеря.
— Для тебя, может, и не велика, а для меня очень даже велика. И невосполнима. Господи, как это мне удалось выговорить это слово — "невосполнима"? Нешто еще выпить?
— Это наш долг перед народом.
— У меня ни перед кем нет никаких долгов, но выпить надо. Одного не могу понять, если я живу ради удовольствий и наслаждений, то почему мне сейчас так плохо?
— Если мы будем жить, как живем, то плохо кончим.
— Я уже плохо кончил. Если бы ты знал, как я плохо кончил!.. Но моя философия меня переживет. Я гедонист и горжусь этим!
— Ты бы лучше налил, гедонист! Твоя паршивая философия очень удобна — она позволяет тебе скрываться за ней, как за щитом. А главное — не надо думать. Все прекрасно! Все разложено по полочкам, жизнь превращена в коллекцию инстинктов. Мозговая лень, вот что тебя погубит. Ты ей предаешься потому, что когда-то решил, что не талантлив. И самоустранился, а то лучшее, что в тебе было, пустил на ветер.
— Не надо так… Андрюшенька, не надо!
