Фернандо де Без - Повелитель звуков
Вспоминая о консерватории, я, конечно же, не могу забыть смех Дионисия. Смех, сопровождавший меня постоянно, бестолковый, надоедливый, но в то же время открытый и честный. «Ну что, развлечемся этой ночью?», «Я сделаю из тебя мужчину!», «Ты что, девственник, Людвиг?», «Нет, правда, ты девственник?» — и так далее. В оглушительном хохоте Дионисия растворялась тяжесть жизни. Пропьянствовав всю ночь и явившись наутро с темными синяками под глазами, он рассказывал мне бесконечные истории о ночных вакханалиях с крестьянками, проститутками, доступными женщинами, расписывая в подробностях их зловонные, но мягкие и податливые тела. И чем больше он смеялся, тем отчетливее звучал в нем страх одиночества, страх перед неизведанным. Страх, который он пытался заглушить, уходя с головой в пучину плотских наслаждений.
32Через несколько дней, придя домой, я нашел на кровати письмо. На конверте не было адреса, и, кроме того, я не знал, кто его принес.
Дорогой Людвиг!
Я снова в Мюнхене. Я прибыла из Бадена сегодня утром и остановилась в гостинице на Терезиенштрассе. У моей матери здесь какие-то дела, и я убедила ее взять меня с собой. Сегодня она отправляется на званый ужин, так что вечером я буду одна. Я приехала с единственной целью — снова увидеть тебя. Мой номер на втором этаже, первый по коридору. Приходи с черного входа. Жду с нетерпением.
Твоя ЛюдовикаПрошла всего неделя, и она снова здесь! Она хочет видеть меня.
Внезапно перед глазами возникло лицо Мартины. Красная нить ползла по белой коже с медлительностью смерти. Красное на белом. Усилием воли я отогнал это тягостное видение: «Не думай, Людвиг, не думай!»
Повинуясь зову страсти, я немедленно вышел из дома и направился к Терезиенштрассе. Я отыскал гостиницу и обошел ее со стороны, чтобы войти через черный вход. Я поднялся по лестнице так, что меня никто не заметил. Второй этаж, первый номер. Я постучал. Дверь мне открыла Людовика в ночной рубашке, которая не могла скрыть ее прекрасных форм. Улыбнувшись, она пропустила меня внутрь и предложила мне чай. Мы опустились на кушетку и заговорили. Я осведомился о ее матери. «Она будет поздно, я писала тебе», — ответила она с блеском в глазах. Когда чай был выпит и слов на беседу больше не оставалось, воцарилось недвусмысленное молчание. И тогда Людовика попросила меня спеть песню. Она сказала, что хотела услышать мой голос. С тех пор как я последний раз пел для нее, она не желала ничего иного. Но на самом деле она приехала в Мюнхен не за моим голосом. Теперь ей нужен был я сам, мои объятия, мои поцелуи, мои ласки. Это читалось в ее улыбке, жестах, каждая клеточка ее юного тела взывала ко мне с мольбой. Я уловил истинное потаенное желание Людовики, и она это поняла. С решимостью изнемогающей от страсти души она приблизилась ко мне и, закрыв глаза, подарила мне долгий поцелуй. И вновь я увидел белое, с красной нитью лицо Мартины. Красное на белом. И я вновь попытался отогнать этот ужасный навязчивый образ. То было всего лишь неудачное стечение обстоятельств, сказал я себе. Разум был не властен над той силой, что владела мной, направляла мои действия. В тот миг я желал лишь одного — прикоснуться к Людовике, овладеть ее телом, объять, поглотить, уничтожить… Запретный плод сладок: Людовика — невеста, дочь аристократов, дочь кузины моей тети Констанции… «Людвиг, беги от нее!» — слабым эхом пронеслось в мозгу.
Красная на белом, кровавая слеза на лице Мартины. Она возникла передо мной словно в ночном кошмаре, в мимолетной вспышке памяти, как будто что-то во мне противилось этой связи, но меня снова неумолимо влекло к Людовике. Девушка была прелестна, она принесла на алтарь нашей любви свою девственность, в ее карих глаза негасимым огнем полыхала страсть, так куда и зачем мне бежать? В этот миг я ощутил прикосновение ее пальцев, нежных как и ее улыбка. Ее руки сомкнулись у меня за спиной. Не помня себя от возбуждения, она принялась осыпать поцелуями мои плечи, мою шею, мою грудь — каждый миллиметр моего тела. Она почти силой содрала с меня одежду, и, обнаженные, мы упали на пол. Наши руки и ноги сплетались, создавая причудливые фигуры, как концы каната на палубе корабля. Ничто не могло остановить ее, даже неизбежный брак. Она ничего не говорила и ни о чем не думала. Она действовало так, словно была охвачена гневом; лишь эта сила способна вызывать такую страсть. Да, святой отец, я не преувеличиваю — ее тело захватила сила, перед которой отступали и разум, и чувства. Сила, довлеющая над Богом и людьми, над жизнью и смертью. Сила, покорившая наши души, нашу волю. Мы были всего лишь марионетками в руках любви.
Кровавая нить на белей коже Мартины. Красное на белом. Кровавая слеза. Нет, Людвиг, так было однажды, один-единственный раз, но это никогда больше не повторится… Я закрыл глаза, чтобы избавиться от назойливого наваждения и вызвать в воображении другие картины.
Я любил Людовику с закрытыми глазами, представляя ее ярким пламенем, что светит мне в ночи, выводит меня на дорогу, с которой нельзя было свернуть, потому что на ней не было ни развилок, ни перекрестков. Тропа поднималась по кручам к горным вершинам, с которых никогда не сходит снег, в царство вечного блаженства. И, сплетаясь в объятиях в отеле в центре Мюнхена, мы поднимаемся все выше и выше, и мне начинает казаться, что тело мое, вылепленное из снега, тает в лучах восходящего солнца и превращается в бурный поток, разбивается на тысячи горных рек, поет множеством ангельских голосов.
Неожиданно я открыл глаза, и реальность суровой дланью придавила меня к земле. Все страхи и подозрения разом вернулись ко мне. На губах Людовики пузырилась красная пена. Не тонкая ниточка, как у Мартины, — нет, намного ужаснее: как будто Людовику вырвало кровавой блевотой.
— Нет! Нет! Нет! — закричал я.
Людовика закашлялась. Ее грудь сотрясалась от неистовых спазмов, она сучила ногами по полу, пытаясь избавиться от меня. С каждым новым приступом кашля на губах появлялась кровь, не давая ей вздохнуть.
Спазм. За ним другой. Ее подбросило вверх, словно кто-то вонзил ей в спину острый стилет. Я отскочил в сторону. Людовика побагровела, отчаянно царапая ногтями шею. Она задыхалась! Что-то пожирало ее изнутри! А потом вдруг все замолкло и стихло: девушка была мертва.
33Я сел рядом с ней, обхватив голову руками, чувствуя себя подлым убийцей. Я обманул самого себя, усыпил страхи вспышкой страсти. Но в глубине души я все знал. Я попался в силок, который сам же и поставил, чтобы заставить замолчать голос разума, отринуть сомнения. Боже мой! Что со мной творилось?
На этот раз я не искал причин вовне: слишком много совпадений. Людовика умерла так же, как и Мартина. Итак, сначала ее лоно… Сухо. От моего семени не осталось и следа! Может быть, оно испарилось или пролилось на землю? В любом случае времени на размышления не оставалось. Я одел Людовику, навел порядок в комнате, уничтожил все следы моего пребывания. Я поставил ее на колени перед диваном, а на пол положил открытую книгу. При взгляде на нее можно было подумать, что смерть наступила при обострении болезни… Людовика страдала астмой, а у астматиков летальный исход — не редкость. В иных случаях приступ кашля мог вызвать кровавую рвоту и удушье. Таков был бы диагноз врачей. Снова естественная смерть. Ничто в спальне не указывало на то, что Людовика подверглась насилию: двери были закрыты, все вещи оставались на своих местах. Никто не видел, как я входил или выходил из гостиницы. Ни у кого не могло возникнуть ни малейшего подозрения.
Я выглянул в коридор. Никого. На цыпочках выбрался из комнаты, спустился по лестнице и покинул гостиницу через тот же черный вход, которым и вошел. Пересек внутренний дворик, обогнул здание и вышел на улицу. Я передвигался бесшумно и быстро, спрятав лицо за воротом пальто. Мне хотелось оказаться сейчас как можно дальше от Терезиенштрассе, в доме тети Констанции, в своей комнате.
Моя голова готова была взорваться от нахлынувших мыслей. Ужасная догадка осенила мой мозг, но я тут же предпочел избавиться от нее, заглушить истошный вопль совести наскоро придуманными оправданиями. Я был всего в одном шаге от сумасшествия. Может, все дело в моем весе? Для своих семнадцати я весил чуть больше, святой отец, чем весят мальчики в моем возрасте. Может быть, они не выдержали моего напора? Мои движения были слишком резкими, и у девушек что-то разорвалось внутри? Но обман продолжался не дольше, чем летняя гроза. Неумолимый разум приподнял передо мной завесу истины: ночь в Высшей школе певческого мастерства, покоренная воля и простыни со следами семени, звук любви, снежинки, мое тело, мое тело… Может быть, я не был божеством?
34На следующий день тетя Констанция сообщила мне:
— Всего неделю назад она была жива, она сидела здесь, на этом самом месте… А сейчас… О, Людвиг, это ужасно!
