Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля
Соня, жена Васечки, держала специально для пышных застолий кухарку с редким именем Гюльчетай, которая готовила восхитительные узбекские пловы, лагманы и шашлыки.
Сама Соня свои кулинарные таланты умело скрывала, почти насильно потчуя разъевшегося в последние годы стокилограммового Васю вываренными овощами и обезжиренным кефиром.
Когда-то, очень давно, я приютил Васю Бедросова. Был он тогда бездомным, безденежным и мечтательным. Прожил он у меня несколько месяцев, регулярно гоняя в магазин за водкой и колбасой.
Был Вася в те времена грязен, не чесан, задумчив… Прилипая носками к паркету, неторопливо разгуливал по квартире, и, с внушительным видом вздыхая, рассуждал о проблеме добра и зла. Уже тогда Вася был совершенно уверен, что он гений.
Потом что-то изменилось в его жизни. Он удостоился, так сказать, благосклонного взгляда Фортуны. Слава Богу, так бывает… И не только с нашими врагами.
…Вася Бедросов, лучезарно улыбающийся, в солидных очках, с голливудскими сединами, свежий, розовощекий, встретил меня и Лидочку на пороге своего роскошного дома.
Коньком Васи была сортирная тема.
Он знал, что эта тема должна будет красной нитью проходить через произведения, которые ему еще предстоит написать.
Он сокрушался, что эта тема пока еще мало разрабатывается, а если разрабатывается, то разрабатывается крайне не профессионально, скабрезно, не остроумно и не изобретательно.
Его удручало, что население не доросло до понимания вершин, на которых покоятся ненаписанные Васины шедевры.
Бедросова мучила мысль, что если он все-таки напишет эти книги и найдет издателя, то поймут его очень и очень не скоро — настолько капитально он был в этом уверен, его идеи опережают наше жалкое время.
Русский читатель многого лишается, не уделяя должного внимания этой заповедной и глубоко сокрытой части человеческой жизни.
А чтобы не умереть с голоду, Вася уже много лет вынужден писать модные пьесы, любовные и детективные романы, которые публикует под различными женскими псевдонимами. Романы идут нарасхват.
Пока Лидочка знакомилась с женой драматурга, домом и его многочисленными обитателями, Вася Бедросов, мягко взяв меня под руку, провел в гостиную и усадил в кресло у горящего камина.
Было видно, что он истосковался по свежему собеседнику и ему не терпится потрепаться на тему о взлелеянных в одиночестве замыслах и прочитать наизусть — память у Васечки феноменальная — куски из гипотетических книг.
— Актеры, — начал он, глядя на огонь сквозь рюмку с коньяком, — актеры очень не любят, когда кинорежиссер по ходу съемок, в соответствии со сценарием, укладывает их в гроб. И хотя гроб бутафорский, а актер находится в самом цветущем мужском возрасте и готов, несмотря на свои шестьдесят пять, хоть завтра сыграть принца Датского, кинематографические предания гласят, что нередко за бутафорским гробом из клееного картона следует настоящий, сработанный из грубо сколоченных досок, пахнущих свежей осиной или, если актер богат, дубом или сосной. Памятуя об этом, Андрюшенька, я с опаской берусь за сцены, где мне, как писателю, предстоит действовать от первого лица. Как некогда говаривал предусмотрительный и осторожный господин Беликов — как бы чего не вышло.
— Я уверен, — со значением посматривая на меня, продолжал Васечка, — что пышущий здоровьем актер, лежа в фальшивом гробу, подает, сам того не ведая, кабалистические знаки безносой старушке с косой, а та, известное дело, медлить не любит. И вообще, поверь мне, на театре загадок хоть отбавляй! И как бы в свое время ни орал Станиславский свое "Не верю!", повелевая актерам проживать сценические жизни как свои собственные, даже он избегал касаться непознаваемых тем, представлявших загадку не только для гениального создателя Системы, но и для профессиональной гадалки или записного экстрасенса.
Отхлебнув из рюмки, Васечка с увлечением сказал:
— Сегодня с утра я пребывал в задумчивости — я всегда основательно задумываюсь, увы, без этого не обойтись, когда начинаю новую вещь. Это уже потом особенно думать не надо, и, можно положившись на профессиональные навыки, позволить действию мчаться как бы самому по себе и подчас помимо воли автора, подобно локомотиву, на скорости потерявшему машиниста. Сейчас многие так пишут. Так вот, пребывал я, значит, в задумчивости, и мои праздношатающиеся ноги принесли меня к покосившемуся деревянному сортиру, диссонирующему с ухоженным домом и всем, что его окружает…
"Вот оно! — с удовлетворением подумал я. — Добрался-таки друг Вася до сортирной тематики".
— …да, к деревянному сортиру, сохраненному умненьким Васечкой в том — почти нетронутом — состоянии, в котором он находится со дня своего торжественного открытия вот уже почти пятьдесят лет, и, несмотря на наличие в моем вполне современном доме двух туалетов, этот ветеран по праву, и, на мой взгляд, заслуженно, занимает почетное место в дальнем углу сада в тени вишневого дерева и бузины. Признаюсь, подолгу сиживаю я там. И не без пользы, не без пользы…
— Задумывался ли ты, дорогой мой друг, — продолжал он, — сколько гениальных прозрений приходило в голову людям в подобных уютных сортирах при отправлении ими естественных потребностей? Уверен, не будь этих сортиров и не будь людей, которые обожали часами просиживать на толчке, тупо уставившись в засранное мухами сортирное оконце, не было бы и этих гениальных прозрений, которые затем потрясали умы современников и впоследствии оказывали влияние на интеллектуальное развитие целых поколений. О, сортирная тема вовсе не столь физиологична, как может показаться на первый взгляд, она — в нравственной природе человека, и это тоже представляет пока еще сокрытую от большинства тайну.
— Таким образом, становится совершенно ясно, — разносился по гостиной его красивый голос, — что отправная точка глобальной человеческой мысли находится между крышей сортира и выгребной ямой… Это хорошо знал великий американец Эрнст Хемингуэй, имевший в сортире целую библиотеку и проводивший там лучшие минуты своей жизни! Тебе интересно? Продолжать?
— Валяй. Я все жду, когда ты доберешься до Маркса или Толстого… Тебя ведь интересуют только крупные фигуры, ты же не станешь размениваться на какого-нибудь дядю Ваню…
— Придет и их время, будьте благонадежны, многоуважаемый Андрей Андреевич! Учитывая, что любимой болезнью русских писателей были геморрой и несварение желудка и что вследствие этого значительную часть своей жизни они были вынуждены проводить в ватерклозетах, то смело могу предположить, что многое из написанного ими замышлялось, а, может, и писалось под шум спускаемой воды и другие, менее благородные, звуки…
— Хотелось бы назвать, — токовал Васечка, — ряд великих имен — красу и славу мировой литературы: Антона Павловича Чехова, Николая Васильевича Гоголя, Михаила Афанасьевича Булгакова и прочих, и прочих, кои страдали вышеуказанными недугами. Что касается иноплеменных авторов, то за всех не поручусь, но, помимо уже названного мной великого американца, могу назвать имя прославленного философа и экономиста, которого мы должны благодарить за семьдесят сраных лет Советской власти. Я имею в виду Карла Маркса. Мне достоверно известно, что Маркс большинство своих работ создал, сидя в нужном чулане. Да иначе и быть не могло! Где еще ему мог прийти в голову весь этот вздор? Он и свой дурацкий "Капитал" замыслил, маясь животом, о чем, заходясь в плаче, и написал сердечному другу Фридриху Энгельсу, умоляя того прислать как можно быстрее два-три ящика целебного белого вина для опохмела и ящик красного — для укрепления желудка. Вино было прислано, чуть позже припожаловал и сердобольный Энгельс, чтобы удостовериться — вино подействовало: друг Карл умер. Конечно, я далек от мысли обвинять в этом Фридриха Энгельса, напротив, мне известно, что смерть Маркса до глубины души потрясла официального заместителя основоположника научного коммунизма. Но еще больше его потрясло состояние рукописи "Капитала". Оказалось, что "Капитал" Марксом был еще и не начат! Когда в кабинете безответственного философа Энгельс нашел великое множество в беспорядке валявшихся на полу разрозненных выписок, заметок, вырезок из книг и газет, он едва не лопнул от злости. Ему, крупному капиталисту, уже много лет разрывавшемуся между двумя любовницами, страшными стервами сестричками-двойняшками, и так никогда времени не хватало, а тут еще вся эта история с не вовремя преставившимся Карлом. И не у такого крепкого мужчины как Энгельс, голова пошла бы кругом, но, верный старой дружбе, он, проклиная все на свете, взялся за гигантский труд — надо было отрабатывать гонорар, давно полученный, пропитый и проеденный милым другом Карлом и его многочисленными домочадцами и подружками. Создавался "Капитал" в спешке, в нервотрепке, поэтому тот редкий человек, который сподобился прочитать эту книгу до конца, всегда бывал поражен количеством нелепостей, которыми полон сей труд. Создается впечатление, что и Энгельс работал в сортире.
