Яцек Дукай - Иные песни
Потому он сперва вознес Сколиоксифос, а после ударил, уже не голым, ободранным от эфира и кожи кулаком, но Мечом Деформы:
— Раз! Два! Три! Четыре!
Вернулось также пространство, вернулось различение того, что ударяет и по чему ударяют, резкое и отчетливое разделение на господина Бербелека и остальной мир. Господин Бербелек рубил Сколиоксифосом во всеещезернистогрузбокогоразятебе —
Отвел взгляд — теперь он отличал взгляд от остальных чувств, — осмотрелся вокруг. На его глазах, с каждым морганием, проявлялись Субстанции все лучше ему известные — он не задумывался, как это возможно, сие не казалось подозрительным — в его глазах глубокая Сколиоза конденсировалась в Формы, на которые он уже мог указать и назвать: пол, стены, окна, огонь, вода, свет, тень, пепел, шар, трубы, пирамида, пламя, волосы, звезды, крыло, решетки, перпетуум мобиле, палица, шнур, цепь, статуя, стол, фонарь, амфора, трон, шелк, ковер, кровь.
Кровь лилась все сильнее, мешалась с кровью господина Бербелека, он слышал теперь словно бы хриплое дыхание, полузвериное, полумеканическое, дуновение горячих мехов. В ритме его подрагивало все помещение, плоскость, пол, на котором он стоял, и окружавшие его мозаики света и тени и сам воздух, жирный аэр, липнущий к носу и горлу. Это уже конец, рука болела от взмахов тяжелого Сколиоксифоса, хрип прекратился, это уже конец. За окном восходит дымящийся Юпитер, вижу на звездосклоне тени икаросов гиппирои, все ближе, это снова тот самый момент, когда я стою в чертогах побежденного кратистоса. Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять. Он вздохнул глубже, заморгал. Обрубком левой ладони отер заливающую глаза кровь, повернул голову, поднял взгляд. И с последним ударом кривого острия господин Бербелек понял выражение лица умирающего адинатоса.
декабрь 2002 — июнь 2003
Перевел с польского Сергей Легеза
Послесловие переводчика
Мы знаем: воспринимается лишь то, что можно описать. А описывая мир, мы лавируем между персональным безумием и внешними обстоятельствами, навязанными нам обществом, окружением, культурой. И неминуемо замечаем, что слова — врут. Что словам не угнаться за мыслью, что слова оторваны от реальности.
«Вечное проклятие развертывания внезапных аналогий: разговариваем о теме А, А заставляет меня подумать о B, начинаю об этом говорить; говорю, но еще до того, как закончу, B единит меня с C, С с D, D с E, все они — друг с другом, и именно так растет барочная конструкция, абстракция, проясняющая мир с поразительной легкостью; пробую ее раскрыть по мере ее роста, прерываю себя, запинаюсь и гонюсь за словами; и в то время, как мои губы говорят об одном, мои мысли уже кружат вокруг X, Y и Z; первоначальная тема перестает меня интересовать, и в конце концов она смолкает, снова, в очередной раз не понятая. Вновь не поспевает за моими ассоциациями…»
Автор, читатель, текст и мир сплетаются воедино в неостановимом хороводе. И нынче самое время взглянуть на него поподробнее.
1. Фон
Слова нам врут. Врут, когда мы пытаемся с их помощью перенести в межличностное пространство наш персональный опыт. Врут, когда мы пытаемся рассказать о частном, сделав это всеобщим — и всеобще понятным при этом. Врут, когда мы, говоря, проводим процедуру перевода между мыслью, ощущением и словом, — а перевод, как известно, это договоренности.
Слова нам врут, как врет и память.
Встреча с польской фантастикой для нас — как встреча с другом детства: мы полагаем, что хорошо осведомлены о его настоящем, поскольку помним, что происходило с нами давным-давно. А потом оказывается, что с той поры случилось слишком многое, и мы не знаем о человеке ничего.
Так и с польской фантастикой: мы, читатели, сидим, обернувшись к нашему «вчера», грустно вздыхаем и продолжаем твердить: «Из Назарета может ли быть что доброе?»
А может ли?
Отвечать на такой вопрос всегда проще, если представляешь контекст.
Польская литература — и культура в целом — развивалась в несколько иных условиях, нежели культура/литература российско-советско-российская. Последняя строится на мифе «разрывов». Здесь Октябрьская революция — точка отсчета новой, советской культуры, а постсоветское настоящее предполагает отказ от коммунистического прошлого. И тот и другой случай настаивают на разрыве с предыдущим культурным багажом, на выстраивании его сызнова, «с нуля».
Польская литература, решимся утверждать, формировалась не через отрицание, а через диалог с предыдущими историческими эпохами: «сарматский миф», вернувший себе актуальность во время Разделов, поддерживался — но и критиковался — в «межвоенное двадцатилетие»; критическое осмысление «польскости», акцентированное Гомбровичем, Шульцем, Виткаци в 30-е гг. и продолженное выбитым во Вторую мировую «поколением Колумбов», — развивалось авторами послевоенными (Милош, Мрожек). Проблема наследия, недискретности — тот фон и те обстоятельства, в которых существует польская культура.
Как и польская фантастика.
Послевоенная польская фантастика во многом развивается в параллель с фантастикой советской: к 70-м гг. ХХ в. в ней тоже происходит переход от тематики «научной» и «космической» к тематике «социальной». В советской фантастике это отчетливо заметно в творчества ее флагманов, братьев Стругацких — в их движении от «Пути на Амальтею» и «Стажеров» к «Улитке на склоне» и «Граду обреченному». В фантастике польской это отразилось как в смене тематики произведений у «фантаста № 1» Ст. Лема, так и в приходе авторов поколения 70-х (А. Вишневский-Снерг, М. Паровский, А. Холланек, Э. Внук-Липинский). Безусловно, важно здесь и творчество Я. Зайделя: именно его произведения сделались своеобразной «точкой сборки» для польской фантастики в последнее десятилетие существования социалистической ПНР.
Важным моментом развития польской фантастики стал и элемент организационный. В 1976 году движение фэнов оформилось во «Всепольский клуб любителей фантастики и научной фантастики» (в чем тоже, кстати, параллели с СССР, где движение КЛФ активно развивается со второй половины 70-х гг. ХХ в.). А в 1982 году в польской фантастике произошел качественный прорыв: начал выходить специализированный журнал «Fantastyka».
Профессиональный журнал фантастики — незаменим для нормального развития жанра (что отчетливо ощущали — в отсутствие подобного журнала — поколения советских писателей и читателей 60-80-х, и что теперь, после закрытия базовых изданий, журналов «Если» и «Полдень, ХХI», ощутим и мы). Такой журнал всегда работает в нескольких направлениях. Во-первых, он формирует новые поколения авторов (в Польше многие из нынешних столпов жанра — включая, например, А. Сапковского — дебютировали именно в «Fantastyk’е»; всего счет авторов, кто начинал на страницах журнала, идет на десятки). Во-вторых, журнал позволяет фиксировать пейзаж развития жанра за границей, давать пищу для сравнений. В-третьих, вокруг журнала всегда формируется профессиональная критика, выходящая далеко за рамки «промоушена» и «рецензии», без чего нормальный литературный процесс совершенно непредставим. В-четвертых, наконец, здесь работает смычка литературы и науки, а это редакции «Fantastyk’и» удавалось реализовывать достаточно долго.
90-е годы поставили польскую фантастику в сложные условия. С одной стороны — возник широкий спектр направлений, школ, вариаций жанровой прозы: коммерческая, развлекательная фантастика «Клуба Тфорцофф» (Я. Гжендович, Я. Пекара, А. Земянский); «клерикальная/метафизическая фантастика» (М. Орамус, М. Хуберат); линия «социальной фантастики» (Э. Внук-Липинский, Р. Земкевич); фэнтези (А. Сапковский, Ф. Крес). Лидеры, творческие манифесты, споры и знаковые книги. С другой стороны — жесткая конкуренция с фантастикой западной; битва, которую, казалось, невозможно выиграть.
Но именно на рубеже 90-х появляется ряд авторов (прежде всего — А. Сапковский), доказывающих своим творчеством: фантастика может оставаться серьезной, не теряя при этом масскультурной привлекательности и коммерческой выгодности. И еще: с выходом первого сборника рассказов о ведьмаке Геральте на польской почве становится без малого невозможным успех классического фэнтези. Характерными чертами фэнтези польского становятся ироничность, национальный колорит, стремление совмещать серьезность и развлекательность: именно таково поколение авторов рубежа веков: от А. Бжезинской до Я. Комуды, от Я. Гжендовича до А. Пилипюка.
Рискнем утверждать: даже средний уровень польских авторов фантастики последних десяти — пятнадцати лет (жестко критикуемый, кстати, самими поляками) совершенно недостижим для подавляющей части русскоязычных авторов. К тому же фантастика в Польше сохраняет для авторов возможность «роста вглубь», усложнения (в отличие от быстро сходящего на нет потенциала русскоязычной жанровой прозы; да и то сказать: список вышедших в 2012 году первоизданий в русскоязычной фантастике насчитывает под восемьсот позиций — где уж тут говорить о росте качественном!).
