Елена Карпова - Судьба под черным флагом
Обзор книги Елена Карпова - Судьба под черным флагом
Елена Павловна Карпова
Судьба под черным флагом
Когда воротимся мы в Портленд
Нас примет Родина в обьятья.
Да только в Портленд воротиться
Не дай нам, Боже, никогда!
Сквозь крохотное зарешеченное окошко в камеру сочился бархатный ром карибской ночи, разбавленный лунным светом и шелестом пальмовых листьев. Если встать на цыпочки, то удастся зацепиться за прутья решетки, подтянуться вверх и посмотреть на резной лист, качающийся перед самым окном. Но даже если, обдирая локти и до крови садня пальцы о грубые камни стен, взобраться совсем наверх, под потолок, и выглянуть наружу — моря не увидеть. Слишком далеко от соленых ямайских берегов стоит Испанский город{1}, слишком много миль еще петлять реке Кобрэ, прежде чем зеленые горы, сплошь покрытые манговыми и банановыми рощами, зарослями ароматного кедра и непроходимыми джунглями, расступятся, открывая выбеленный солнцем песок и теплые волны — бутылочно-зеленые под лучами солнца и лаково-черные в неверном свете луны. И даже шума моря отсюда не услыхать, даже его терпко-йодистого запаха лишил своих узников Сэр Николас Лаве{2}…
Ночь беспощадна. В ее темноте, в ее усталой тишине так хорошо вспоминается то, что очень хотелось бы забыть.
— Джон Рэкхем по прозвищу Ситцевый Джек, властью, данной мне милостью Бога и его величества короля Георга, за многочисленные преступления против короны и Англии приговариваю вас к смертной казни через повешение.
Бронзовый молоток взлетает над кафедрой.
Баммм.
— Анна Бонни, есть ли какие-нибудь причины, либо неизвестные суду заслуги перед короной, препятствующие вашей казни?
Голос кажется мертвым и чужим.
— За меня просит мое чрево.{3}
Шум в толпе, безумный огонь в глазах Джека, рванувшегося к ней и остановленного солдатами.
— Разбирательство отложено до окончательного выяснения обстоятельств.
Бронзовый молоток.
Баммм.
Где-то неподалеку пели рабы, возвращавшиеся с плантаций: стройный хор выводил одну из тех мелодий, в которых ритм и музыка сплетаются в одно целое, точно разноцветные стеклянные узоры витражей церкви Святого Яго де ла Вега{4}. Хотелось представить, что там горел костер, стреляли каскадами золотых искр сухие бамбуковые стволы, и танцевали под похожую на стук сердца глухую дробь барабанов высокие гибкие девушки. Почти как на вольных островах. Но не было никакого костра. Рабы медленной усталой змеей тянулись домой и, чтобы не упасть от усталости, пели. Чужие люди, с кожей черной, как тропическая ночь и глазами глубокими, как морская бездна, пели песню на чужом языке, и от этой песни странно болело сердце. Такие же узники, как и сама Анна, и столь же восхитительно свободные в том, что им нечего терять…
Она закрыла глаза.
2.Ей снилось море. Волны, увенчанные белыми султанчиками пены. Ветер, пахнущий солью и водорослями, сдувал пропитавшую корабль вонь гнилого мяса и тухлой воды. Cлышался голос Тома-Сучка, мастера парусов{5}, наставлявшего, кажется, новую «пороховую обезьяну»{6}:
— Стаксель выбирай, полощет. Выбирай, говорю. За каким ты дьяволом еще тут нужен, на корм рыбам захотел? Тяни, ежа тебе в зад!
Язык у Тома так заплетался, что вместо «стаксель» выходило «та'кл», а вместо ежа и вовсе что-то непотребное. Сучок был в стельку пьян, как и большая часть команды «Нептуна»{7}. Два дня назад пиратам попался голландский флейт с почти нетронутым запасом джина и едва ли половиной команды на борту. Кроме джина взять было практически нечего, а чересчур удачный залп пяти пушек левого борта пиратской бригантины сделал флейт совершенно непригодным для дальнейшего плавания. Поэтому команда Джека была немного разочарована и залила свое горе свежедобытым спиртным{8}. Пьян был даже рулевой, привязавший, несмотря на спокойное море, себя ремнем к штурвалу, дабы не свалиться с полуюта. Руки у Быка, однако, вместо штурвала были заняты бутылкой. Когда она наполовину опустела, рулевой во всю мощь морских легких затянул шэнти{9} о Билли Киде. Мальчишка-«обезьяна», покончив наконец с непокорным стакселем, мрачно посмотрел на Быка и полез на мачту.
У фальшборта на бухте каната сидел корабельный плотник Джозеф{10} и точил топор. Вжик-вжик… из-под точила летели искры, осыпаясь на мокрую палубу осенними падучими звездами.
Рядом черт со мной стоит, абордажный нож блестит.
Ставьте парус!{11}
Увидев Бонни, Джозеф улыбнулся, сверкнув щербинами выбитых зубов.
— Ну что, рыжая, ветерок ничего, да?
Голос у Джозефа был трезвый, хотя рядом с ним по палубе перекатывалась пустая жестяная кружка.
Нас с купцами смерть свела. В пасть акулам их тела!
Ставьте парус!
— К утру до Негрила{12} дойдём, — задумчиво сказала женщина, — если этот чертов рулевой Матушку не опрокинет, и мы вместе с ней прямёхонько в адскую бездну не угодим…
Джозеф хмыкнул.
— Нас, рыжая, даже в аду не принимают. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, не боись.
Льется золото рекой. Краше нет судьбы такой.
Ставьте парус!
— Пааааарус! — завопил как ненормальный «обезьяна» с марса.
Бонни взлетела на полуют, вглядываясь вдаль. На горизонте белело крохотное безобидное пятнышко. И еще одно рядом! И еще!
— Флаг! Что за флаг? — крикнула она, запрокинув вверх голову, уже не надеясь на чудо.
— Красный! — заорал марсовый, — Красный Джек{13}!
Сердце застыло, пропустив удар. Бонни оглянулась, хотела окликнуть Джозефа, чтобы тот заменил пьяного Быка у руля, но вдруг вспомнила, что Джозеф уж два дня как кормит рыб на дне океана, схлопотав на этом чертовом флейте с джином пулю в грудь от голландского матроса…
Палуба была пуста. У фальшборта перекатывалась с боку на бок, глухо брякая, жестяная кружка.
3.— Анна… Я хочу Вам кое-что показать, — Джек улыбнулся и поднял рукав пестрой ситцевой рубашки. На загорелом предплечьи темнели четыре буквы. Имя. Ее имя.
— Анна, Вы поедете со мной?
Глаза. Темный янтарь… камень северный, редкий в тропических странах. И голос… такой, что хочется закрыть глаза и унестись, убежать, улететь — немедленно, прямо сейчас. А от прикосновения ладоней — таких грубых и таких нежных, ноги делаются ватными, а в груди зажигается звезда, становится тепло и страшно, жгучие лучи пронизывают каждую клеточку тела, заставляя сильнее биться и сладко замирать сердце, гоня кровь к лицу, заволакивая глаза жемчужной пеленой с радужными всполохами… Каждый раз в его объятиях она умирала и рождалась снова, разбиваясь тысячью капель воды, точно ручей, срывающийся с утеса, и вновь обретая себя — уже морем, бездонной глубиной, силой, способной двигать горы и разрушать города.
Почему она не согласилась тогда, сразу? Неужели ей необходимо было пережить этот позор, весь этот шутовской суд, возненавидеть лица ханжей, которые вообразили себе, будто право имеют указывать женщине, кого ей любить и как себя вести?
— Властью, данной мне милостью Божьей и ее величества королевы Анны, приговариваю гулящую мужнюю жену Анну Бонни к сорока плетям. Жена да возвернется к мужу{14}.
Бронзовый отблеск за пеленой слез.
Баммм.
4.Он был худощав, небольшого роста, темноволосый и в элегантном костюме, что само по себе значило для нее немало. Все было как-то не так, неправильно, правильными казались только карие глаза и почему-то татуировка на левом предплечьи{15}, чужое имя, но странно знакомые очертания букв.
А еще он пообещал, что она никогда больше не будет скучать.
Как получилось так, что у нее в руках оказался револьвер — она бы наверное и сама не могла сказать. Но это тоже казалось правильным. Хлопок двери бакалейной лавки, звяканье колокольчика над дверью, «всем лежать — это ограбление». И мчаться в машине, чувствуя ветер в волосах и руку любимого мужчины на плече. Это ли не счастье?
5.— Хайе.
Узница вздрогнула от неожиданности. Она не слышала ни шагов, ни звука открывшейся двери. Но женщина была тут: чадящий факел освещал сгорбленную фигуру по ту сторону решетки, где была свобода. Анна поднялась с пола и подошла к железным прутьям. Старуха. Черная, как уголь, сморщенная, как клубок пеньки. А глаза — глаза не старушечьи, пытливые, яркие…
— Кто ты? — Анна вцепилась в неровный железный прут
— Тремелли{16}. Знаешь меня?
— Знаю, — холод ледяной змеей скользнул вдоль позвоночника, — зачем ты пришла?
