Татьяна Мудрая - Чёрный ворон, белый снег
Обзор книги Татьяна Мудрая - Чёрный ворон, белый снег
Татьяна Мудрая
Чёрный ворон, белый снег…
Сначала вовсе не об этих двух. Отнюдь.
Как ткут неширокий деревенский холст?
Красны девицы — долгими зимними вечерами. При воткнутой в светец лучине. Под тихое пенье о кошурке и печурке, о гаданьях и красованьях, о злых свекровях и добрых женихах.
Женки верные — урывочкой. Стоит стан у стены, на нем новина, улучит времени чуток — ряд соткет-набьет. А то и весь десяток.
Вдовушки бездетные да стары девки печальные…
Чего уж об них скажешь? Всю жизнь свою незадачливую, пустоцветную ночью в прядево сплетают, днем вбивают в полотно — с узелками и махорками, где тонина, а где и толщина.
Это в идеале, правнучек.
Как белят готовые холсты?
Статные голоногие крестьянки смачивают их в утренней росе и с песнями расстилают на ясном утреннем солнышке. А к вечеру собирают, чтобы на время темной ночи отнести домой.
Это тоже в идеале, как в толстом одеяле.
Однако бывает и так, что кто-то из девушек замешкается и не сможет прийти собрать свои холсты, а другие поленятся — им ведь надо успеть вволю с парнями нагуляться и наплясаться, прежде чем по лавкам себя покласть, — и оставят чужую работу до следующего утра. Ино и вовсе выйдет негораздо: несчастье какое случится в деревне, тогда уже всем не до полотен, кои под небом распластались. А там либо уцелевшие крестьянки их подберут, либо недруг-вражина польстится.
Потому что дорогого такие ткани стоят. Особливо те, что смочены горючей полуночной росой да обласканы полной луной на второй день ее небесного стояния.
Ибо, как втайне верят все сельские, в такую ночь — да и в ночь, позади нее идущую, и ту, что впереди нее бежит, — приходят по холодной росе на свет лунных холстов белые водяницы, вилы-самовилы, по-иноземному виллисы. И танцуют прямо на них своими босыми, на просвет прозрачными ступнями.
Вилы ведь не простые русалки. И хвоста у них, конешное дело, нету — это лишь у морских бывает. И чешуй, и жабров, да почитай что и самого тела.
Это всё оттого, что самовилы те вовсе не рыбам сродни, а тусклым лесным морокам да блескучим тинным болотницам: тех еще светлячками обзывают или гнилушами, а то и свечой мертвеца. Одними словами — родня они с нежитью всякой влажной, хотя не в пример иным прочим добрые.
И еще одно их от прочих нежитей отличает: наряды баские на себе носят. Сорочки панбатистовые, воротники-ожерелки, добрым цветным каменьем низанные, венцы-ленты зубчатые, рясы жемчужные от края венечного до самых плеч. А башмаки не изрядно любят. Тяжелы им гораздо. Хотя нежные у них ступни, прям точно детские ладошки. Даже трава, ежели сухая, до синей крови порезать может.
А откуда берутся самовилы?
Кто говорит — невесты то обманутые или у кого жених на войне погиб. Потопленницы, значится.
Кто бает — от мыслей мужских грешных из чистого ключа или бездонного колодца на мировом краю рождаются, чтобы за похабель эту сполна отплатить.
Только не так всё это.
Вот как у всякого живого дерева была в позапрошлые времена душа и у всякого чистого ручейка или речки, так и сейчас, в унылое наше время, скитаются эти бесприютные души и ищут себе новую плоть и кровь.
Бывает, что и находят….
Муж и жена побросали в свой потертый внедорожник кое-какие гламурные шмотки, семьдесят семь пакетов сухого супа от курочки Галины, банку топленого масла и бутыль вареного льняного, холсты и батисты, подкладки и подрамники, набор пудры и теней, коробку масляных красок, карандаши: для глаз и серебряный, — румяна и темперу, бумагу ватманскую ручного отлива и экологическую туалетную…
Много чего еще.
А теперь — задача: о чем из списка позаботился супруг и о чем — супруга.
Вы говорите, что они оба могли быть живописцами? Строгановское закончить или там иконописную школу Ильи Глазунова…
Ну, не знаю. Могли, конечно.
И опять — речь вовсе не о том.
Речь о том, что оба собрались на отдых в деревню, где им досталась в наследство добротная деревенская изба. Вернее, супругу досталась.
Оттого и внедорожник. Повышенная проходимость, хоть по глинистой вертикали, надежный комфорт, полнейшее зверообразие — воры боятся даже подойти. Жаль только — бензина жрет немеряно.
Это снова присказка. Сказка будет впереди.
Когда Антошка выпотрошила в котелок последний пакетик с сухой курицей, а Серик дожег в печи-голландке завалявшееся в сусеке осиновое полено, кстати выяснилось, что в доме не осталось ни хлеба, ни мяса, ни вина, а что самое огорчительное — все холсты и краски Сергей повывел на окрестные пейзажи. В основном наброски, хотя он собирался увезти и выставить пару готовых и полностью прописанных картин — тоже всяких там осин и трясин практически в натуральную величину.
А еще и внедорожник был не совсем на ходу.
Ну, кое-что из еды можно было запросто купить в сельмаге, за горючим для «Тойоты» сходить на бензозаправку с двумя канистрами, только муж уперся, что называется, рогом:
— Антонида, я только-только к вселенским ритмам подключился. Успею еще машину как следует заправить, а за хлебом и прочими съедобностями и сама попозже прогуляешься.
— У тебя же ни красок, ни на чем рисовать не осталось. А на чистом вдохновении далеко не уедешь, писака.
Как можно было понять, гламурная супруга не любила деревенского имени, что досталось ей прямиком от предков — то есть от папы с мамой. Антошкой соглашалась именовать себя только в шутку, а на самом деле была Антони или даже Ани. С ударением на последнем слоге. Как многие чуточку вздорные женщины, была она чернявой, худой и верткой, и загар к ее коже почти не прилипал — только с помощью специального крема на ореховом масле.
— Вот и неправда, — мягко возразил ей Сергей. — Смотри, чего я в прабабкиных закромах нашел. Там таких штук еще много.
И он поднял над головой, как флаг, не очень большой кусок белой холстины, какие обыкновенно шли на утирки.
— Груба, — сморщила носик Ани. — Дерюга, а не холст под масло.
Деля художникову постель надвое примерно с год, она считала себя крутым специалистом во всем, что касается живописного мастерства.
— Вовсе нет. И вовсе не дерюга. Эксклюзивное ручное ткачество. Смотри — край неровный, как у настоящего старого ватмана, то есть бумаги ручной вычерпки. И сам матерьял такой плотный, что почти и не понадобится грунтовать. У меня ведь мало ее осталось, грунтовки. И достаточно гибкий, чтобы впитать льняное масло.
— Потому что сам изо льна? — спросила юная специалистка.
— Нет, это конопля, по-моему.
— Я думала, конопля — это для кайфа.
— Глупая. Самое лучшее волокно было для рогож и канатного дела. На крестьянскую одежду крапива шла.
— Правда? Как у Андерсена в «Лебедях»?
— Правда. Но тут перед нами нечто особенное. Это как же полотно отбелить ухитрились — и обмять тоже! Словно персидский ковер. Про такие старая бабка говорила — на полной луне разостланы, белыми ножками потоптаны да слезою горючей окроплёны.
— У тебя же подрамников больше нету.
— Зато пяльцы старинные нашлись. На подставке и в четырехугольной раме с винтами — то, что доктор прописал. Раньше-то все крестьянки себе приданое вышивали. Утиральники, запаски, срачицы, простыни, наволоки, занавески — сады наоконные, праздничные налавошники.
Исходя из обстоятельности и спокойного тона Сергеевых ответов можно заключить, что был он темно-русым и сероглазым, довольно крепкого, хотя вовсе не громоздкого сложения. Ничего ровным счетом от порывистой романтической и артистической натуры.
— Чего калякать-то намылился? — добродушно спросила Ани. Когда живешь с типом без царя в голове, поневоле терпению обучишься, подумала она про себя.
— Твой портрет.
— Ты же по пейзажам работаешь.
— Надо ведь когда-нибудь и отваги набраться.
Он усадил жену на табуретку, сноровисто натянул холст на «пялы» и взял в руки мягкий эскизный уголь в оправке.
— Я скоренько. Надо же — холстина, хоть без грунта, прямо сама под руку подстилается!
— Интересно, как я у тебя выхожу, — через небольшое время проговорила Ани.
— Да никак. Сама должна понимать. Отчего я тебя просил через плечо не заглядывать и мои зарисовки с неживой натурой не сличать?
— Колдовство.
— Ага. Оно самое.
Сергей замолчал, едва слышно мурлыча под нос какой-то странный мотив.
— Точно — колдуешь. Что за песенка?
— Ох, вертится с чего-то в голове. Быличка старая, прабабка мне вместо колыбельной напевала.
— Словами это оформить не пробовал?
— А хочется? Слушай.
И он завел негромкий то ли речитатив, то ли что еще:
«А и брови твои — темна соболя,
А и косы — черна ворона,
Очи ясны — дрёмной ноченьки,
Светло личко-то — белы снега.
На белых снегах-то да заря лежит,
Заря ясна разгорается».
И почти сразу замолчал.
