Елизавета Дворецкая - Сокол Ясный
Она встала на ноги, подтянула чулки, провела рукой по лицу, перевязала получше платок. Коса растрепалась, будто она не расчесывала ее уже несколько дней. Младина сняла тесемку, расплела немного, чтобы хоть вид был приличный, открыла берестяной коробок на поясе – поискать гребешка.
Оттуда вдруг выскочило что-то яркое, живое. Подумалось в первый миг – бабочка! Но это была не бабочка. Перед ней дрожало в воздухе соколиное перо – светящееся, будто отломившийся кончик солнечного луча. Младина невольно вскинула руку, торопясь его поймать, но оно ускользнуло и снова зависло в шаге от нее. И задрожало, будто торопилось и призывало идти за ней.
Младина торопливо опять перевязала косу и сделала шаг. Перышко отлетело подальше. Она опять последовала за ним, и перышко уверенно полетело вперед – довольно быстро, но так, чтобы она могла поспеть.
Она торопилась. На уме у нее был вьющийся над источником сокол, и она надеялась, что перышко приведет к нему. Все ее внутренние силы были сосредоточены на том, чтобы поскорее до него добраться, и она готова была пробежать без отдыха весь этот лес, сколько бы он ни тянулся. При этом она знала, что лес этот – бесконечен, ибо каждое дерево в нем – один из прежде живших на земле людей, а им нет числа. Но эта огромность ее не пугала, потому что она ясно видела свою цель, а в этом случае Навь откликается.
Впереди мелькнула белесая крыша, усеянная желтыми и бурыми листьями. Младина пошла медленнее, потом осторожно выглянула из-за веток. На маленькой поляне стояла избушка, поднятая на обрубке бревна, как на ноге. Избушка была совсем невелика – даже меньше человеческого роста, вместе с «ногой» верхний венец приходился как раз на уровне лица Младины. С той стороны, где она подошла, было прорезано оконце, но не наверху, а ближе к нижним венцам. Покрыта она была берестой.
Младина вошла на поляну, радуясь, что так быстро достигла первой победы.
– Избушка, избушка! – с облегчением позвала она. – Стань к лесу глазами, ко мне дверями, мне в тебя лезти, хлеба ести!
Избушка качнулась и поворотилась, с крыши слетело несколько желтых листьев. С обратной ее стороны обнаружился вход: тоже такой низкий, что в него можно было пробраться, только согнувшись в три погибели. Что Младина и сделала, едва дождавшись, чтобы изба остановилась.
Входила она осторожно, пристально глядя под ноги – это было не только нетрудно, но даже неизбежно, потому что ей пришлось нагнуться так низко, будто она собиралась гриб сорвать. Осторожно просунув ногу между двумя-тремя старыми горшками, вторую она поставила рядом с овечьим черепом, продвинулась вперед и осторожно выпрямилась. Хорошо, что она была мала ростом, потому что ее голова пришлась вровень с матицей. Никогда еще она не чувствовала себя такой огромной! Благодаря открытой двери внутри было довольно светло, и Младина сразу огляделась в поисках хозяйки. И невольно вздрогнула, хотя примерно знала, что увидит.
В дальнем, самом темном углу сидела маленькая старушонка – вся как будто иссохшая, с низко наклоненной головой, скорее похожая на огромную мышь, чем на человека. Она казалось пятном темноты, оконцем отсюда в еще более глубокую тьму. Сидела она тихо и не выглядела угрожающей.
– Благо тебе, бабушка! – Младина поклонилась.
– Благо тебе, внучка! Уж сто лет человечьего духа не нюхала, а нынче сам пожаловал!
Старуха подняла голову, и Младина постаралась не перемениться в лице. Один глаз у старухи был зрячий, а второй полуприкрыт и затянут бельмом; со стороны зрячего глаза на подбородке темнело большое родимое пятно, густо поросшее седыми длинными волосами.
Младина бросила быстрый взгляд по сторонам. Почти весь пол был уставлен горшками и мисками; в горшках была каша, в мисках блины. По стенам были развешаны длинные погребальные рушники.
– Садись, внучка! – Бабка показала в другой угол, и там Младина увидела стол, к которому были придвинута скамья.
Стол был тоже занят мисками. Младина подошла; там исходили паром свежие блины, испуская запах горячего теста и масла. Вдруг подвело живот от голода, и вместе с тем возникла лютая тоска. И понятно: перед нею было первое угощение покойного после смерти, когда ему пекут поминальные блины и кладут еще горячие на оконце, чтобы он мог подкрепиться их горячим паром, а он плачет и воет, осознавая, что навек оторван от живых, от привычного, от своей прежней жизни, еще свежей в памяти. Именно в такие мгновения живые порой чувствуют на своем лице упавшие ниоткуда холодные капли – прощальные слезы ушедших.
– Угощайся!
Младина взяла блин, поднесла ко рту, стараясь не дышать, наклонилась и ловко бросила под стол. Под столом кто-то зачавкал.
– Вот, выпей сыты медовой! – Старуха пододвинула к ней кринку.
Младина взяла ее, поднесла ко рту, потом опустила и плеснула под стол. Тот, кто ее готовил, сейчас увидит на полу мокрое пятно. Она даже губами не коснулась угощения, но вместо сладости меда ощутила во рту горькую горечь слез; ноздри заполнил запах костра, древесного и смоляного дыма, а еще – тяжкий дух горящего мертвого тела.
– Спасибо, бабушка! – стараясь не кривиться, сказала она и встала. – Сыта я.
– Куда пробираешься, внучка?
– Жениха моего ищу, Хортеслава, Зимоборова сына, Столпомерова внука. Заплутал он где-то, ни в Яви, ни в Нави.
– Ох, шутишь, внучка! – Старуха покачала головой. – Не твой он жених! Он жених Лады, лебеди белой. Тебе и повидать-то его дорого встанет. Ну да я тебе помогу.
Хозяйка встала, и оказалось, что сидит она на укладке. Откинув крышку, она наклонилась, погремела чем-то, потом вынула какую-то круглую вещь и протерла длинным концом поминального рушника со стены. И вдруг в ее сморщенных руках будто засияла луна – такой яркий серебряный свет из них полился.
– Вот, возьми! – Она протянула подарок Младине.
Младина взяла его и увидела, что это серебряное блюдо – точно такое же, как то, что передала ей мать. Или то же самое?
– Откуда это у тебя? – Она подняла глаза на старуху.
– Сковал для своей дочери Сварог-Отец, Небесный Кузнец, понес ей подарить – в чащу обронил. Ходил, искал – не нашел. А она все ждет. Отдай ей и проси чего хочешь – она не откажет.
– Спасибо! – Младина прижала подарок к груди и поклонилась.
– Возьми, спрячь! – Старуха кинула ей берестяной заплечный короб.
Младина убрала подарок, закинула короб за плечо, еще раз поклонилась и выскочила из избушки. Обернулась – а двери уже не было, лишь крохотное оконце чернело на уровне ее колен, будто подмигивало.
Изнутри тянуло тяжелым духом тлена. Поняв, что здесь ей больше делать нечего, Младина огляделась в поисках перышка – и оно подмигнуло ей от края опушки, будто золотая звездочка. Она побежала следом.
Едва сделав несколько шагов, Младина вдруг почувствовала себя как-то странно. Не так чтобы хуже, просто как-то… иначе. Приостановившись, она ощутила, что ее одежда словно бы усохла и плотнее сидит на теле. Особенно пояс оказался затянут слишком туго. Она взялась за узел, чтобы его ослабить, и с удивлением обнаружила, что ей не так легко его увидеть, как раньше: между глазами и поясом возникло неожиданное препятствие в виде груди. Ее грудь заметно увеличилась в размерах и теперь сильно выпирала из-под черного кожуха. Опустив глаза еще ниже, изумленная Младина обнаружила, что и в бедрах заметно раздалась. Как и собственно в поясе.
Некоторое время она стола, в изумлении разглядывая и даже охлопывая себя. Потом скинула с плеча старухин короб, открыла, вынула серебряное блюдце и, спрятавшись под еловые лапы, заглянула в него.
Оно было таким чистым и светлым, что лицо в нем отразилось как нельзя лучше. Это было ее собственное лицо, но какое-то новое. Оно округлилось, румянец горел ярче, все черты стали тверже. Она уже не была прежней девушкой-невестой… наверное, так она выглядела бы, будучи на десять лет старше!
Одной рукой держа блюдо, другую Младина поднесла к лицу, будто надеялась от собственной руки дождаться ответа. И рука изменилась: стала попухлее, покрепче. И она заметно побелела, мозоли с ладони от домашних и полевых работ исчезли, остались только на кончиках пальцев – те, что появляются от шитья и прядения.
Младина оглянулась в ту сторону, где осталась избушка. Той уже не было, да и поляны не было. Похоже, она повзрослела лет на десять. Поход по лесу тому виной, или гостеванье в избе на ножке? Или десять лет жизни – палата за священный дар?
Но Младина отмахнулась от этих мыслей. Какая разница? Золотое перышко дрожало перед ней в воздухе, будто умоляя поспешить. Она убрала блюдце обратно в короб и двинулась дальше.
Вскоре пошел снег. Крупные пушистые хлопья медленно и величаво плыли в воздухе и присаживались отдохнуть на ветви, на землю, на голову и плечи Младины. Ей уже приходилось всматриваться, чтобы не потерять среди них соколиное перышко, и смаргивать снег с ресниц.
