Елизавета Дворецкая - Сокол Ясный
Женщины молча вздыхали, с сочувствием поглядывая на Домашку. Она уже не рыдала и не причитала, но продолжала плакать, кривясь и утираясь рукавом. Оно и понятно: за вдовца выйти – для девушки ни чести, ни счастья; не успев стать женой, она уже станет матерью чужим малым детям.
– А куда же… Вышеня-то делся? – осмелилась спросить Младина. – Искали его?
– Как не искать! – вздохнула Крючиха. – И по лесу искали, и по родне искали, и к Угляне я ходила. Угляна и нашла его след. К «волкам» он ушел.
– Ох ты! – По избе пролетел общий испуганный вздох.
– Да верно ли? – усомнилась Муравица.
– Чего уж вернее: он к самой Угляне заходил дорогу спрашивать! – Крючиха невесело усмехнулась.
– Она и указала?
– А чего ей не указать? Она для того там и сидит, на росстани, чтобы всякому путь казать – на нашем ли свете, на том ли…
Женщина вздыхали, переглядываясь. Почему так вышло, все, в общем понимали. Все знали, как сильно Вышезар любит Веснояру, которая была обещана ему, а убежала с Травенем из Могутичей. С тех пор от Веснавки не доходило никаких вестей. После Купалы все роды засели по своим угодьям, поскольку началась страда: сенокос, потом жатва. Не до разъездов, не до разбора обид.
– Он, видать, тогда еще задумал это дело, – сказала Муравица о том, о чем все думали. – Я тогда еще примечала, как утром на Купалу невест обручали…
Младина тоже помнила лицо Вышезара, узнавшего, что обещанная ему невеста исчезла. Сперва на лице его были злость и отчаяние, испугавшие ее особенно потому, что после Веснавки следующей шла сама Младина. А потом, когда Младину все же выпросил себе Данята, Вышеня легко согласился обручиться с Домашкой. Все даже удивились, как легко горячий парень принял немилость судьбы. А пожалуй, он тогда бы хоть с хромой козой обручился – потому что уже решил: до свадебных рушников дело не дойдет. Уже тогда его глаза смотрели в лес…
– Видно, да! – вздохнула Крючиха. – Кого он выбрал, не дала ему Доля, а к кому Недоля толкала, той он сам не захотел. Решил, видно, в «волки» пойти и никому не достаться.
Домашка снова зарыдала в голос: кому же не будет обидно, если от тебя жених в лес убегает!
– Не реви, девка, Дреман – мужик хороший! – утешала ее Крючиха. – Они с женой ладно жили, он ей во всем потакал, а ты, пожалуй, и вовсе его в руки заберешь – вон ты какая рослая да сильная!
Женщины украдкой засмеялись: Домашка и впрямь была выше ростом, чем вдовец Дреман.
– Еще сама его поколачивать будет! – шепнула Травушка на ухо Капельке, и обе захихикали, пряча лица на плечах друг у друга.
Младина слышала это, но даже не улыбнулась. На сердце легла тяжесть и возрастала с каждым вдохом. Ее пробрала дрожь, и она зябко передернула плечами. Всхлипы Домашки резали по сердцу, будто нож; было чувство большой беды, почти непоправимой. И разом вспомнились те тревожные чувства, что мучили ее всю весну до самой Купалы. Те странные, пугающие силы, что жили в ней, не ушли, а просто затаились и теперь снова напомнили о себе. Откуда эта уверенность, что бегство Вышезара несет беду не столько Домашке, сколько ей, Младине?
– Знать, девка, доля твоя такая! – раздался голос Крючихи, и Младина испуганно вскинула глаза.
Показалось, что старуха сказала это ей. Но Крючиха смотрела на Домашку.
– Да может, он вернется еще! – невольно вскрикнула Младина, будто пытаясь отодвинуть неведомую беду от самой себя. – Вот перед тем как за невестами ехать – возьмет да и вернется, будто с дерева слетел! Может, одумался за лето, да боится теперь старшим на глаза показаться!
Все в избе смотрели на нее, а она в воодушевлении продолжала:
– Может, Угляна что-то знает о нем! Надо к ней сходить да спросить. Я сама бы и сходила, если мне позволят. Матушка, попроси большуху, чтобы пустила меня к Угляне! Может, еще не поздно Домашкино счастье спасти!
Даже Домашка взглянула на нее с надеждой, хлопая мокрыми от слез ресницами. Но Крючиха покачала головой:
– Да уж это едва ли… Ушел, знать, ушел. У нас теперь Дреман – жених.
Домашка опять пустила слезу. Младина не посмела спорить, но успокоиться не могла. У нее было такое чувство, что все лето она проспала счастливым теплым сном, а теперь вдруг проснулась от резкого порыва холодного ветра.
Когда миновала еще одна ночь после купальской, пережитое уже казалось Младине сном. Сама она дивилась, что такое ей привиделось: будто была она в каком-то чужом краю, встречалась с каким-то парнем, ясным соколом, и будто бы была его невестой… И неведомо откуда взялся этот парень, и невесть куда пропал. И почему-то был убежден, что они обручены уже много лет и она так же хорошо должна знать его, как он якобы знал ее. Но знал ли, в самом-то деле? Потом уже Младина сообразила, что «жених» ни разу не назвал ее по имени. Сама она как-то между делом спросила у отца, не слышал ли он о парне по имени Хорт – Путим сказал, что не знает такого. И Младина почти успокоилась: приснилось ей. На Купалу или на Коляду чего только ни приснится! Или вилы заморочили, с кем не бывает? Спасибо чурам, что домой вернули невредимой. Через несколько дней она уже радовалась, что ее обручили с Данятой, и ждала свадьбы с тем же нетерпением, что и сестры. О своем сне она никому не рассказывала, но, порой вспоминая его, вздыхала украдкой. Данята, конечно, всем хорош, но никогда рядом с ним ее не охватывало такое яркое, безграничное счастье, как рядом с Хортом в том купальском сне… Но наяву такого и не бывает…
Теперь же все изменилось. Появление Крючихи и весть о бегстве Вышезара так ясно напомнили ей купальское утро – когда она в последний раз видела и сестру Веснояру, и Вышеню, – что Младина исполнилась твердой уверенностью, от которой все внутри похолодело: никакой это был не сон! Это было так же взаправду, как то, что Веснавка у нее на глазах сбежала с Травенем. Но… что же теперь делать? Как же быть? Если Хорт существует где-то на самом деле… вот только где? Как же ей выходить за Даняту – ведь где-то у нее есть другой жених, чьи права на много лет старше.
Младина схватилась обеими руками за голову – так можно с ума сойти! Как, как она могла быть обручена с каким-то Хортом, если ее отец и мать, бабка, дед и прочая родовая старейшина ничего об этом не знает? Такого ну никак не может быть! Но ей вдруг так отчетливо вспомнилась эта удивительная встреча – каждая мелочь. Даже купальский венок, немного влажный и помятый, пощекотал лоб своими поникшими стебельками… Хорт стоял перед ней как живой, и снова захватило дух – как же хорош он был! Такой рослый и притом ладно сложенный, с ясными серыми глазами на открытом лице, так красиво осененном пышными русыми кудрями – молодой Перун, мечта, а не парень! Сердце билось, пробирала дрожь. Даже показалось, что он где-то рядом и вот-вот войдет в избу.
И что бы она стала делать, если бы он вдруг вошел? Да вскочила бы с места и кинулась к нему! И если бы он задумал ее увезти, как Травень увез Веснояру, она, Младина, тоже без колебаний прыгнула бы в его челн, даже не оглянувшись в сторону родного городка. Потому что так богами задумано: девки принадлежат своему роду только до тех пор, пока не встретят истинную свою долю.
–…А все с того началось, что ребетенок ейный помер, старшенький, Воротилка, – вполголоса рассказывала Крючиха Бебренице и Муравице. Очнувшись от своих мыслей, Младина стала прислушиваться. Кажется, речь шла о покойной жене Дремана. – Три годочка ему было, как раз на Спожинки волосики подстригли. Уж как она убивалась по нему! Трое детишек ей Макошь послала, а Воротилку она всех более любила – первенький у нее, бывает так. И вот уж давно я на жальнике его устроила, пепел погребла… Пепла-то была вот такая горсточка, что там, ребетеночек…
Крючиха, служившая в своем роду «Марой», то есть распорядительницей и исполнительницей похоронных обрядов, горестно вздохнула. Ведь ей, как и другим таким старухам, погребать приходилось собственных внуков, племянников, невесток, зятьев, братьев…
– А она все плачет и плачет, плачет и плачет. Я уж ей говорю: уймись, не тревожь мертвых, не любят они, когда больше сроку по ним убиваются. А она: жизни моей, говорит, нету без птенчика моего бедного, хоть бы разочек еще мне повидать его, хоть одним глазочком. Я говорю, будь по-твоему, как раз Осенние Деды на дворе. Ступай, говорю, на жальник, в полночь увидишь, как деды пойдут, и сынка своего увидишь. Дала я ей мака-волхидки с собой да велела рассыпать, как мертвые пойдут, чтобы за ней, значит, не погнались. Она и пошла.
В избе наступила полная тишина: все, даже мужчины, слушали рассказ, затаив дыхание. Об эту пору, когда везде справлялись Осенние Деды, мертвые были особенно близки к живым, и даже казалось, что из темных углов невидимые слушатели тоже внимают повести, одной из множества подобных.
