Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник)
Надя повернула смеющееся лицо к Веснину:
– А вы, товарищ писатель? Вы что хотите сломать?
– Судьбу, – хмыкнул Веснин.
– Есть причины?
– У кого их нет?
– Это вы за себя говорите, – ядовито ухмыльнулся Ванечка.
А дура Надя улыбнулась. Хорошо улыбнулась, без насмешки, будто поняла что-то. Веснину даже легче стало. Он всегда был такой: никакая ругань на него не действовала, но похвала, доброе слово… Даже подумал: может, все-таки прав Серов? Может, не с блокнотом надо прятаться в глухомани, а плюнуть на все и опять смотаться на Север? Да и в пустыне не скучно. Куда-нибудь в Учкудук. Забыть про черные дыры, квазары, метагалактики, забыть о пришельцах с Трента, выбросить из головы дурацкие космические теории. А еще закрутить роман… Он покосился на Наденьку… На пришельцах, что ли, стоит наш мир?
И почему-то вспомнил Савела Харина.
Савел Харин, художник-любитель, точнее любитель всех на свете художеств, бородатый, как старообрядец, и такой же замкнутый, еще до Отечественной войны попал на Север. Там ему дали лавку – торгуй, стране пушнина нужна. Савел сразу решил сделать лавку коммунистической: приходи, бери, что нужно, рассчитаешься, когда сможешь. И приходили. И брали. И рассчитывались, когда могли. Только придирчивым ревизорам начинание Савела не пришлось по душе – перевели его в начальники Красного чума. Вот тогда Савел и открыл для себя существование живописи, или того, что он сам считал живописью. На Красный чум приходило несколько иллюстрированных журналов. В них впервые увидел Савел Трех богатырей, и несчастную Аленушку, и печальное Не ждали, и даже веселую Девочку на шаре, а не только с персиком. Всё, абсолютно всё приводило Савела в восхищение. Рисунок какого-нибудь Коляна Притыркина из села Ковчуги порождал в нем не меньшую эмоциональную бурю, чем Брахмапутра кисти Николая Рериха. Когда возмущенные посетители Красного чума начинали допытываться – однако где картинки? кто вырезал из журналов все цветные картинки? – Савел бесхитростно раскрывал толстые самодельные альбомы: да вот они, картинки, никуда не делись, все здесь! Раскрывай любой альбом и любуйся! Он всерьез считал, что поступает правильно, но Красный чум у него все-таки отобрали.
Слух о невероятной коллекции Савела, обрастая невероятными деталями, облетел всю тундру. Известный художник, приехавший на Север, пришел к Савелу знакомиться. Прямо с порога художник впал в ужас. Стены неприхотливой коммунальной квартирки Савела были сплошь обклеены репродукциями. На них Шагал соседствовал с Герасимовым, а никому неизвестный мазила Тырин – с Пикассо.
«Вкус, где вкус?» – ужаснулся известный художник.
«Какой, однако, вкус? – обиделся Савел. – Ты смотри, как красиво. Мне недавно на смотре художественной самодеятельности специальную премию дали – за инициативу. Я на всю премию спирту купил. Вот спирт. Садись, будем пить, разговаривать об искусстве».
«Я не сумасшедший!»
«А я премию получил».
Художник все-таки сел за стол.
Выпили. Савел наконец смирился:
«Однако ты что-то знаешь. Рассказывай».
Ну, чем не пришелец? – с нежностью вспомнил Веснин Савела Харина. Тесная комнатушка, темные окна, гнусные репродукции, сияющие глаза. И незаметно глянул на Наденьку. А ее какие желания томят?
Анфед как подслушал: «Надька, а у тебя какие желания?»
Надя ответить не успела. Хотела ответить, конечно, даже рот раскрыла, заранее смеясь над собственными нелепыми, наверное, желаниями, но во тьме страшно грохнуло и хищная, причудливо изломанная молния стремительно рассекла потемки, хищно затрепетала, риясь отбросила на леса ревущие раскаты грома.
Кубыкин вскочил: «Ох, генератор вырубить надо!» И исчез во внезапно нахлынувшей на мир тьме.
А Веснин вспомнил: вкладыш от спальника так и болтается у него на кустах у палатки. Не хотелось вставать, но он встал. Лампочки на столбе вдруг погасли. Шел, спотыкался на корнях. Молния снова хищно разорвала тьму и палатка будто сама выпрыгнула навстречу.
А внутри тихий свет.
Помаргивает, наверное, свеча.
Свеча? Какая еще свеча? Разве, уходя, он зажигал свечу?
Неприятный холодок пробежал по спине. Веревочная растяжка попала под ноги. Зацепился за куст, порвал на боку рубашку. Вдруг странно, необыкновенно ясно увидел перед собой узкое язвительное лицо Серова. Очки с треснувшим стеклом, щеку, оцарапанную безопасной бритвой.
Отмахнувшись, вполз в палатку.
Никакой свечи, никакого огня – привиделось.
Нашарил спички. Вот теперь – да. Теперь свеча. Сам зажег.
Ваньку валяешь, упрекнул себя. И опять вдруг увидел просторную поляну, заставленную по периметру палатками, и по поляне ребята валяли веселясь Ваньку, Ванечку…
3Молния.
И снова гром.
Долгий, погрохатывающий.
Всплывало из подсознания что-то давно забытое.
Дед Антон, был такой. В холодную зиму сорок третьего года, крадучись, воровал у Весниных дрова… Лицо матери, иссеченное ранними морщинами, седые волосы, падавшие на белый лоб… Толпа, текущая по улицам Калькутты – непредставимая, неостановимая толпа… Пляж Линдоса, «Просьба полиции: не заниматься любовью!»… И еще что-то скомканное, перепутанное…
От странного сознания своей ничтожности Веснин потянулся за сигаретой.
Но только коснулся коробки, как небо рассекла невообразимая, раскаленная до белизны молния.
Нельзя пошевелить цветка, звезду не потревожив…
Коснулся спичек, и молния ударила вновь.
«А ну…» – хмыкнул Веснин.
Пять раз подряд ударил он ребром ладони по краю надувного матраса, и с той же периодичностью пять раз ударила рядом молния, раскалив и без того душное небо. Интересно, что видел над рекой Кубыкин? Говорит о большом шаре. Не бывает таких огромных шаровых молний. И вообще, сказок в мире гораздо больше, чем законов физики. Теперь Веснин лежал, стараясь ни к чему не притрагиваться. Даже сигарету не зажег. Пытался сжать веки, забыться, но странные тени, неясные силуэты плыли перед ним – по кругу, по кругу… Потом будто шаги, шепот неясный… Приподнявшись на локте, глянул в пульсирующую, прыгающую в разрывах молний тьму… Конечно, никого…
Но свет под сосной…
Но газовый шлейф… Туманное мерцание…
Нечто призрачное клубилось во тьме, обвивая обожженную сосну, трепетало, как пепел костра, как волшебная паутина на сквозняке, пульсировало невнятно, нежно, отбрасывало отсвет на всю поляну…
Ну вот, поздравил себя Веснин, отдохнул, набрался здоровья.
И пожалел: нет дождя… Ну никак нет дождя. Только Кубыкин невероятным своим голосом вдруг прогудел из тьмы:
…свет.
Веснин замер.
Откуда Кубыкин? Почему Кубыкин? Почему свет?
А невидимый Кубыкин повторил:
…свет.
И только тогда дошло, что не Кубыкин это говорит; это невероятным грубым голосом Кубыкина повторил кто-то:
…свет.
Веснин не выдержал и откинул полу палатки.
Нежный газовый шлейф дрогнул, будто на него ветром дохнуло.
Медленно расползаясь по траве, шлейф этот затопил нежным свечением каждую впадинку, заставил светиться каждую травинку. Что-то пискнуло, затрещало электрически. Острые покалывания пробежали по коже.
– Ты кто?
Веснин не ждал ответа.
Но голос прозвучал – непомерно низкий, как пластинка на малой скорости:
…ты не поймешь ответа.
– Это ты, Кубыкин?
…и да, и нет. Выбери ответ сам.
– Как это понимать?
…я – иной.
– Иной Кубыкин? Вас двое?
…и да, и нет. Выбери ответ сам.
– Почему сам? Разве ты не можешь ответить?
…ты не поймешь ответа.
– Почему не пойму?
…выбери ответ сам.
– А-а-а… – догадался Веснин. – Ты – моя галлюцинация…
…выбери ответ сам.
Веснин размял сигарету в пальцах и подозрительно всмотрелся в кусты – не прячутся ли там Анечка и Кубыкин?
И снова спросил:
– Ты кто?
И снова услышал:
…ты не поймешь ответа.
– Но мы слышим друг друга… Говорим на одном языке… Если ты и иной, что-то же нас связывает?
Ответа не последовало.
– Наверное, разум, – догадался Веснин. И усмехнулся: – Наверное, мы Братья по Разуму?
Усмехнулся он не случайно.
Роман Веснина «Братья по Разуму» был переведен на дюжину языков, среди них даже на бенгали. Сейчас, в одуряющей духоте, в спиртовом мерцании призрака, пульсирующего вокруг обожженной сосны, любая литературная ассоциация вызывала у Веснина усмешку.
…твоя реакция определяет твою ступень.
– У Разума есть ступени?
…я насчитываю их семь.
