Ольга Онойко - Сфера 17
Я взял поданный манипулятором стакан и выпил его одним глотком.
Пришла другая мысль: в тяжёлом же положении оказался Комитет. Планы председателя разрушены, сам председатель в скорейшем времени отправится выращивать розы, и кроме того, если не элитный агент Манты внедряется в имперский спецназ, а империя получает мантийского профессионала в своё полное распоряжение… да, чтобы избежать этого, даже самая светлая и миролюбивая цивилизация ойкумены отыщет у себя убийц, способных стрелять в спину.
Но Эрвин не станет воевать против своих. Не такой он человек. Коллаборациониста в его лице империя не получит…
Судя по всему, до последних часов нашего пребывания на Сердце Тысяч мантийские комитетчики не имели понятия о второй личности Эрвина Фрайманна. Они очень торопились. Они действовали непродуманно, шли на огромный риск. Все эти перебитые номера и отключённые ИскИны — неимоверно скользкий путь. Каждый метр диких лесов Сердца Тысяч, каждый закоулок его подземелий просматривается и прослушивается, фиксируются все переговоры, все перемещения транспортов…
Должно быть, Эрвин связался с Саном Айрве тогда, когда я подписывал договора. Он обнаружил себя — и стал целью для агентов Эрта Антера.
…а ведь он спасал своих, подумал я. Не бывших коллег из Комитета, а действительно своих. Учителя и его эмоциональную территорию, которой, как известно, является вся Манта… Он не интриговал против начальства, он пытался избежать трагедии. Эрвин не любит воевать, он слишком хорошо умеет это делать.
Но если его уход подорвал позиции учителя, тогда, получается…
…Я был в растерянности, в смятении. Ни одной логической цепочки я не мог завершить толком. Признаться честно, я торчал в коридоре не потому, что хотел прийти к каким-то выводам, а просто потому, что боялся. Я чувствовал себя идиотом и подлецом, вдобавок трусом. Разум услужливо подбрасывал мне темы для размышлений; при должных способностях к самообману развлекаться ими можно было бы очень долго.
Я встал и пошёл к дверям медотсека.
Лазарет на лайнере мало чем отличался от стандартной каюты: даже приболевший пассажир не должен был терять в комфорте, особенно — приболевший. Меньше складок, собирающих пыль, нет украшений, способных помешать проходу, вот и всё. Сейчас не требовалось подключение медицинской техники, поэтому разницы вовсе не было.
ИскИн-медик не стал задавать вопросов, только тихо прозвенел над постелью: «К вам посетитель», — и раненый медленно перекатил голову набок. Он был в сознании.
Николас остановился в дверях. Ноги приросли к полу.
Эрвин смотрел на него тревожно, почти испуганно, и с покорной печалью. Сейчас он как никогда напоминал прирученного зверя, только провинившегося и брошенного. Николас закусил губу. Он чувствовал острую жалость. Понимал, что Эрвин считает себя виновным, и стыдился, потому что должно было быть наоборот.
Молчание затягивалось. Николас впился ногтями в ладонь. Заговорить должен был он, потому что всегда умел это лучше Эрвина. Он судорожно облизнул губы и выдавил первое, что пришло в голову:
— Если нужно, чтобы я не приближался…
— Нет, — мгновенно ответил Эрвин. — Уже не нужно. Ник, я… очень рад, что ты пришёл. Я очень хотел, чтобы ты пришёл.
Он напрягся. Подался к Николасу всем телом. Улыбнулся белыми губами. Глаза заблестели, по жилистой шее вверх-вниз прокатился кадык. У Николаса дёрнулось в груди — так болезненно, что на миг в глазах потемнело. Он быстро прошёл вперёд, сел в кресло у кровати и взял Эрвина за руку. Эрвин смотрел на него неотрывно, почти молитвенно. Пальцы у него оказались холодные, но такие же сильные, как прежде: они стиснули руку едва не до хруста. Николас улыбнулся; губы дрожали. Он сказал какую-то нелепость: кажется, спросил, не собьётся ли настройка, и Эрвин ответил, что уже сбросил её.
Я виноват, хотел добавить Николас, я должен был оставаться в машине, и тогда бы ничего не случилось. Но он промолчал, потому что дело было в другом.
К тому же Эрвин явно понимал ситуацию иначе.
Это само по себе пугало. Выбивало почву из-под ног. Эрвин сиял, точно не верил своему счастью, он словно нечаянный подарок получил и теперь сомневался в своём на него праве… Несколько раз он пытался что-то сказать, но не решался. Николас каждый раз вздрагивал, гадая, что услышит и боясь этого. Но Эрвин только улыбался, счастливо и доверчиво. Так прошло несколько минут. Николас чувствовал мучительное стеснение, и всё же оно было предвестником лучшего.
Обошлось.
В этом обыденном слове вдруг обнаружились бездны смысла. Доверие, надежда, любовь. Всё обошлось, умирать не нужно, боль пережита и ушла в прошлое. «Тропик» прыгнул в плюс-пространство, жизнь не закончена, они не потеряли друг друга.
…Прямой эмоциональный контакт, подумал Николас, я понимаю. Эрвин, ты снова пытаешься забрать всё себе? Не надо. Ты уже взял достаточно. Оставь мне хоть что-нибудь. Поделись…
Эрвин наклонил голову к плечу. Рука его теплела в ладонях Николаса. Николас взял его за обе руки, сложил, переплёлся с ним пальцами. Он всё подыскивал слова, но так и не нашёл нужных. В конце концов Эрвин заговорил первым.
— Я не хотел обманывать, Ник, — сказал он. — Если бы не это всё… — он на мгновение прикрыл глаза, — я бы никогда не вернулся в личность Алзее. И не было бы обмана.
Почему ты не собирался возвращаться, хотел спросить Николас, но промолчал: было не время для таких вопросов.
— В машине я думал, может, действительно умереть, — продолжал Эрвин совершенно спокойно; у Николаса волосы стали дыбом, — так было бы честно. Но там был Найру Тин. Он любит всё доводить до конца. Он ведь взорвал «Лепесток»?
— Да, — без голоса ответил Николас. У него перемкнуло в горле.
— Я боялся, — просто сказал Эрвин.
Николасу всё казалось, что от соприкосновения их рук в Эрвина возвращается жизнь, и теперь жизнь достигла его глаз: они вновь стали ясными и горячими.
— Потом я подумал, — сказал он, — что меня должны расстрелять. Как интервента. Может быть, лучше не дожидаться. Но я не мог… уйти так. Я должен был сначала узнать.
— Что?
— Ник, — сказал он, и показалось, что голос дрогнул, — ты меня простишь?
Николас потерял дар речи. С минуту он не мог ничего ответить и к концу этой минуты с ужасом осознал, что Эрвин считает его промедление — колебаниями. Тогда он неуклюже наклонился вперёд и поцеловал ему руку, сначала костяшки пальцев, потом запястье; неловко было из-за глупой картинности жеста, но лучше уже так, подумал он, чем сидеть и молчать, лучше так… Ник, сказал Эрвин полушёпотом, приподнялся, одеяло сползло с его плеч, и стали видны края заживляющих бинтов, наклеенных на спину. Мышцы его напряглись. Ник, я…
— Ты с ума сошёл, — сказал Николас, не поднимая лица; щекой он прижимался к тыльной стороне эрвиновой ладони. — Я дважды обязан тебе жизнью. Мы все тебе обязаны. Нет, вероятно, не простим. Товарищ Зондер намерен вручить тебе орден, только не знаю, какой.
— Что? — переспросил Эрвин недоумённо. Николас поднял глаза и тихо засмеялся от радости: ему так знакомо было это выражение на лице Эрвина. Точнее, отсутствие всякого выражения. Комбат Фрайманн всегда так смотрел, когда ему докладывали нечто противоречащее здравому смыслу.
— Я связался с Циа, — сказал Николас. Углы его рта сами собой тянулись в стороны. — Я тоже должен был узнать. Эрвин… но ты же не вёл интервенцию. Тебя не в чем обвинить. Мы можем только благодарить тебя. Нет состава преступления…
— На Циа проводили стандартную веерную инфильтрацию, — сказал Эрвин со своей потрясающей честностью. — Если бы там не было меня — не было бы и остальных лучей. Не было бы Стерляди и экспериментальных школ.
Николас ткнулся лбом в подлокотник кресла. Плечи его дрогнули от сдерживаемого смеха. Конечно, ничего смешного тут не было, но…
— Хорошо, — сказал он, — пусть так. Тебя будут судить. Учтут заслуги перед Циалешем, облегчающие обстоятельства и безупречный моральный облик. И оправдают. А потом наградят. Или я не член военной хунты.
Он выпрямился. Эрвин недоверчиво смотрел на него, склонив голову к плечу.
— Только не надо умирать, — попросил Николас. — Пожалуйста.
— Хорошо, — ответил Эрвин, — если ты так хочешь, — и непонятно было, шутит он или, напротив, совершенно серьёзен.
Николас вздохнул. Помолчал.
— Эрвин, — сказал он, — я не знаю, как быстро вы выздоравливаете… тебе не вредно много говорить?
Тот улыбнулся.
— Ещё два дня, и я смогу носить тебя на руках.
Николас фыркнул.
— Хорошо, если ты так хочешь, — повторил он с теми же интонациями, и Эрвин чуть сощурился, но лицо его вновь стало непроницаемым, когда Николас продолжил: — Эрвин, я хотел спросить… то есть сказать, что ничего не имею против Алзее Лито, и спросить…
