Сергей Лукьяненко - Звёзды — холодные игрушки
— Я любил выбираться ночью из интерната через окно? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.
Ган и Таг смущенно переглянулись.
— Мы все это любили, — признался Ган. — Ты вспоминаешь?
— Сомневаюсь, — сказал я.
Вдоль стен были разбиты клумбы. На них как раз возилась стайка малышей в трусиках и маечках. Выдергивали сорную траву, поливали цветы из маленьких леек. Увидев нас они прервали свою подготовку-к-труду и загалдели. В первую очередь их восторг относился к Наставнику Перу, но и нам досталась своя порция «здравствуйте!» и «вы надолго приехали?»
Пера мгновенно облепил десяток детей. Он стоял, гладя растрепанные головки, серьезно отвечая на какие-то вопросы, сам расспрашивая малышей. Это было очень трогательно. Только какой-то маленькой девочке не хватило места рядом с Наставником, и она крутилась вокруг, стараясь попасть под касание ласковых рук Пера. Потом, сообразив, что к Наставнику ей не пробиться, остановилась и обиженно, насуплено, посмотрела на нас.
Я, в общем-то, никакого значения своему поступку не придал. Просто улыбнулся малышке и погладил по голове.
Какое-то мгновение девочка недоуменно смотрела на меня. Потом прижалась к ноге, словно требуя новой ласки.
От Пера стали отлипать малыши и пробиваться ко мне.
Мы с Наставником молча смотрели друг на друга.
— Это будущий Наставник Ник, — громко сказал Пер. — А теперь — за подготовку-к-труду! Вы же хотите, чтобы ваши Наставники гордились вами?
Мимо неохотно расходящихся детей мы прошли к входу в здание.
— Ты станешь хорошим Наставником, — тихо сказал Пер. — Не сомневаюсь, через десять-двадцать лет ты будешь в Мировом Совете. Только… не спеши.
— Я не спешу.
— Ты очень эмоционален, Никки. Ты молод и энергичен. Но тебе еще предстоит учиться.
— Я знаю.
В интернате были обычные двери, а не тепловые завесы. Все здесь дышало стариной. Толстые ковры на полу, картины на стенах — не такие эпические, как в залах Совета, а обычные красивые пейзажи. Потертые кресла в вестибюле. Неизменные экраны с терминалами. В закутке у входа, под старинным, надраенным медным колоколом, стоял маленький мальчик. Наверное, это был какой-то ритуальный пост, он даже не шелохнулся при нашем появлении, лишь едва заметно скосил глаза, стараясь разглядеть гостей.
— Привет… Лотти, — с едва уловимой заминкой сказал ему Наставник. Мальчик заулыбался.
— Здравствуйте, Наставник!
— А с гостями кто будет здороваться? — укоризненно спросил Пер.
— Здравствуйте! — воскликнул мальчик.
Мной все сильнее и сильнее овладевало ощущение нереальности происходящего.
Это — не мой дом!
Я не мог расти здесь!
Под дозированной лаской Наставников, выдергивая сорняки на грядках, выбираясь по ночам из окон в коротких поисках свободы… это не я! Не я!
Мы поднимались по широкой лестнице, где золотистые прутья прижимали к ступеням протертую дорожку, здоровались с детьми, моющими окна и полы на этажах.
Гигиена. Я понимаю.
— Вон дверь нашей комнаты, Никки! — воскликнул Таг. Мне даже показалось, что от волнения он готов схватить меня за руку. Катти глянула на дверь без особых эмоций, Ган флегматично кивнул.
— Вначале ко мне, — покачал головой Пер. — Посмотрим, где вас можно поселить. Может быть… — он не докончил.
Наставник жил на четвертом этаже. Мне показалось, что ему не очень-то легко подниматься по лестнице, но здесь лифтов вообще не было.
— Входите, ребятишки, — отпирая касанием ладони свою дверь сказал Пер. — Входите.
Комната была большая и светлая. Вот и все, пожалуй, что можно сказать о ней. Узенькая кровать, прибежище аскета, огромный экран терминала, два кресла у стола, полки с книгами и вещами… Мое жилище казалось уменьшенной копией этой комнаты.
Впрочем, одно отличие нашлось. Свободная от мебели стена была пестрой от крошечных фотографий. Они были раскиданы без особого порядка, группами по четыре-пять. Детские лица.
Много подопечных вырастил Наставник Пер.
Я замер у стены, скользя взглядом по улыбающимся детским лицам, надеясь — и боясь, узнать свое.
Но вначале я увидел маленького Тага. В детстве он был более светловолосый, но я его узнал. Гана тоже, без труда. В этой группе фотографий остались еще два мальчика. Один — ярко-рыжий, веснушчатый, про таких говорят «Матушка их любит», улыбающийся во весь рот.
— Инка? — спросил я.
— Инка, — тихо подтвердил Наставник. — Он погиб… остался там… прикрывая Уход.
— Таг мне рассказывал, — кивнул я.
Значит вот это — я?
Кажется, единственный не улыбающийся ребенок на всей стене. Насупившийся, даже напряженный.
Вряд ли Наставник не мог улучить другой момент, чтобы снять мое изображение. Видно, это показалось ему более правильным, правдивым.
— Я всегда был такой серьезный? — спросил я.
— Как правило, — согласился Наставник. — Даже когда проказничал.
Он еще мгновение смотрел на фотографию Инки, потом отошел к терминалу. С нарочитой бодростью воскликнул:
— Значит так, двенадцатая группа! Вы в гостях у интерната на трое суток!
— Ура, — серьезно сказал Ган.
— Гостью из… э…
— Седьмая группа, Наставница — Сени Аруано, — напомнила Катти.
— Гостью из седьмой группы это тоже касается.
— Ура, — согласилась Катти.
— Временную работу вам найдем, — Пер вздохнул. — Медобследование никогда лишним не будет, лекция ребятишкам о чужих формах жизни — тоже. Ну а тебе, Ган, придется порыться в наших управляющих системах.
— Все то же старье стоит? — солидно поинтересовался Ган.
— А нам сверхбыстрые системы ни к чему, в общем-то, — пожал плечами Пер. — Так, где бы вас поселить…
Он коснулся терминала. Экран засветился.
— Ваша комната занята, — с сожалением сказал Наставник. — Ох, ну и бардак у этой группы…
Я сделал несколько шагов к столу.
На экране была узкая, длинная комната. Вид сверху. Четыре кровати, на двух — раскиданная одежда. Брючки, рубашки, белье. Продырявленный камешек на нитке. Изображение все время двигалось, наплывало, отступало, в него попадали стены, дверь, окна, словно камера жадно и пристально вглядывалась в чужой дом. Вот хищный быстрый наплыв — раскрытая тетрадка. Камера скользнула вдоль строчек, разворачиваясь, чтобы удобнее было читать. Кажется — стихи.
— Их Наставник… по-моему, Дон…
Пер покосился на меня.
— Что с тобой, Никки?
Я молчал.
— Кстати, первый тест, — старик заулыбался. — Как бы ты справился с этой ситуацией и приучил ребятишек к порядку?
Изображение опять сменилось. Камера заглянула в санитарный блок, неодобрительно задержалась по скомканных и брошенных в угол носках…
— В первую очередь я бы не подглядывал в чужие комнаты, — прошептал я.
Наступила мертвая тишина.
— Это не чужая комната, Никки! — отчеканил Наставник. — Это подопечные нашего интерната.
— Они знают, что за ними наблюдают?
— Разумеется! Разумеется, нет!
Камера брезгливо заглянула в унитаз и поплыла прочь из санитарного блока.
— Это гнусно, — сказал я. Оглянулся, ища в лицах друзей поддержки.
Нет, не дождусь.
— Что гнусно, Никки!? — возмущенно воскликнул Пер. Дряблое старческое лицо задрожало в немом возмущении. — Гнусно — не позволить малолетним сорванцам смыться из интерната на космодром? Гнусно — пресекать недостатки в самом начале? Гнусно — увидев, что дети болтают заполночь, включить инфралучи и дать им выспаться перед новым чудесным днем?
Меня чуть наизнанку не вывернуло. Руки задрожали.
Вот теперь я верю, что страдал импульсивностью…
— Гнусно следить, — сказал я. — Гнусно следить и повелевать. Строить знания на обмане. Доброту — на доверии.
— Ты не прав, Никки, — мрачно сказал из-за спины Ган.
— Нельзя так, Ник! — примиряюще поддержал его Таг. — Извинись…
Мне — извиняться?!
Лишь Катти молчала…
— Когда ты станешь Наставником, — прошептал Пер, — ты поймешь…
— Я не буду шпионить!
— Тогда ты не сможешь помочь детям.
— Тогда я не буду Наставником!
Старик затряс головой.
— Опомнись, мальчик! Я ручался за тебя перед Советом!
— Зря!
— Ты же знал, что вся территория интерната наблюдается! Все это узнают, становясь взрослыми! Все понимают, что это нужно!
— Я — не все!
— Если бы Сени Аруано не проследила за девочками, одевающими кукол, и не помогла Катти осознать ее талант врача и художественную бездарность, Катти сейчас была бы никому не нужным, мучающимся собственным бессилием, модельером! — рявкнул Наставник. Перевел дыхание. — Если бы я не читал твои юношеские стишки, ты вырос бы никчемным поэтом! Читал бы на площадях… — он наморщил лоб, — «Тысячи птиц летят на огонь, тысячи слепнут, тысячи бьются, тысячами погибают птицы, тысячи трупиков остаются…»
