Николай Романов - Гвардеец
Осетр обвел взглядом бандитские рыла, ужаснулся своему открытию и сказал сумрачно:
— А ну-ка допивайте и валите отсюда, господа хорошие!
Господа хорошие поняли его совершенно правильно, и четверо, скоренько опустошив стаканы, поднялись, однако пятый, плюгавенький мужичонка неопределенных манер, решил заартачиться. И даже, настаивая на серьезности своих претензий, продемонстрировал Осетру устрашающего вида лезвие.
— Я — «росомаха», дядя! — сказал ему Осетр.
— А я тогда — патриарх новомосковский! — снасмешничал плюгавенький, помахивая своим перышком.
— Зря ты так, дядя, — сказал Осетр.
— По-твоему — зря. А по-моему, так в самый раз.
Плюгавый был не прав, и чтобы доказать это, Осетр вывихнул ему руку. Ломать не стал, хотя, возможно, и стоило бы… Но остановила сломанная шея неведомого брата. Или несломанная?.. Или вообще не шея?..
Как бы то ни было, а в ближайшие деньки плюгавый своим ножичком размахивать не будет, и уже этим Осетр сделал окружающему миру небольшой подарок…
Однако мир этого не оценил, сволочь бессовестная! Во всяком случае, хозяин затрапезного заведения вызвал полицию и сдал Осетра властям.
Когда власти вознамерились сопроводить нарушителя порядка в ближайший полицейский участок, Осетр возражать не стал. А зачем? Бессмысленно! К тому же алкофаг уже сделал свою работу, приведя беднягу в себя. Но главное было не в этом — вместе с трезвостью на Осетра вновь обрушилось то чувство, которое все эти часы он пытался забыть. Задавить иными эмоциями, залить спиртным, заглушить пьяными выкриками…
Яна бросила его.
Эти три слова подводили итог последним дням его жизни, и он ничего не мог поделать с этим. Он думал о ней на Крестах, он думал о ней весь короткий перелет до Дивноморья, он думал о ней на Дивноморье…
И сейчас он тоже думал о ней, потому что не мог не думать. Но тогда его питала надежда на встречу, а теперь впереди была пустота. А когда впереди пустота, позади тоже пустота. Даже если ты думаешь иначе. Потому что все было впустую!
Эта мысль преследовала Осетра, пока его сажали в полицейский глайдер и везли в участок. Эта мысль преследовала его, пока оформляли протокол задержания. Оказывается, он активно мешал посетителям заведения с дурацким названием «У пяти барабулек», угрожал присутствующим клиентам и отпугивал потенциальных. Что это были за барабульки, Осетр не знал. Разве что барабульками в заведении назывались столики…
Когда протокол был заполнен и Осетр намеревался завизировать документ, дежурный сержант, здоровенный мужик лет сорока, сказал:
— Ты, парень, с дуба не рухнул?
Осетр уставился на него непонимающе.
— Ты что визируешь? Ты бы хоть прочел, в чем тебя обвиняют! Я туда много чего мог напихать. Что было и чего не было…
— Мне все равно, — сказал Осетр.
— Э-э, нет… — Сержант хлопнул по столу пятерней. — Тебе все равно сейчас. Не знаю уж, что за проблемы случились у тебя в жизни, но они не вечны. А протокол этот — навсегда! Ты думаешь, я не знаю, что такое эти «Пять барабулек».
— Мне все равно, — повторил Осетр.
— Ты же «росомаха», судя по документам!
— Я — «росомаха», — согласился Осетр. И повторил в третий раз: — Мне все равно.
— Ты долбаная размазня, а не «росомаха»! Щенок, поджавший хвост! Сопля мерканская! — Сержант почему-то заводился. — Да мне, в конце концов, плевать с высокой колокольни! Я полицейский чиновник! У меня есть заявление на тебя, и я обязан дать ему ход. Чисто бюрократически! И я дам ему ход, если ты завизируешь протокол.
— Мне все равно.
Осетру и в самом деле было все равно, что происходит вокруг.
Не все было равно ему только там, где гнездилась эта ноющая боль, которую было не вывести никаким алкофагом, против которой вообще не было лекарства, кроме времени, но он об этом лекарстве и не догадывался, потому что начать догадываться о лекарстве-времени можно лишь тогда, когда оно впервые тебя вылечит, а до этого было еще очень и очень далеко!
Сержант сплюнул в мусорную корзину. Снова саданул по крышке стола — на этот раз кулачищем, — встал, подошел к двери обезьянника, отпер ее, распахнул. Обезьянник был пуст.
— Иди-ка сюда, гвардеец хренов!
Осетр послушно подошел к сержанту.
— Руки!
Осетр поднял руки. Баранки, надетые ему на руки при задержании, соскользнули с запястий. Сержант вошел в обезьянник и открыл еще одну дверь, в углу.
— Это вот камера-одиночка для особо буйных. Полагаю, что иногда она способна помочь и особо тихим. Заходи-ка!
Осетр зашел. Он оказался в крохотной каморке, с нарами, на которых, наверное, нельзя было вытянуться во весь рост.
— Покукуешь тут до утра! — сказал ему в спину сержант. — И утром, очень надеюсь, снова станешь «росомахой».
Осетр обернулся. Лицо сержанта оказалось совершенно серьезным, его слова не были издевательством.
Дверь с лязгом захлопнулась, и в этом лязге присутствовало что-то странное, безысходность какая-то. Наверное, тюремные двери специально делают металлическими, а не пластиковыми. Чтобы они были такие вот тяжелые и гремящие, чтобы их лязг переворачивал душу…
Глава пятьдесят девятая
Утром он и в самом деле снова стал «росомахой». Однако в этом не было ни его заслуги, ни воспитательных достижений камеры-одиночки.
Ночь не остановишь ничем. И утро сменит ее неизбежно. Как ни мучилась Осетрова душа, сон сморил несчастного влюбленного. Снилась ему, само собой, Яна, и сны эти были сладостны, а потому пробуждение оказалось вдвойне ненавистным. И опять ему было абсолютно все равно, что там насочиняли заявители в полицейском протоколе. Не помогло больному лекарство полицейского сержанта — видать, болезнь была серьезней, чем тому показалось. Но тут жизнь преподнесла Осетру новое лекарство — он узнал один из голосов, что прервали его полусон-полузабытье.
Его будто подбросило с нар — знакомый голос никак не мог звучать в этом помещении. Но звучал!
— Давай, давай, сержант! Открывай свой обезьянник!
Грозно лязгнули металлические двери, тяжелые шаги протопали по полу, лязгнули вторые двери, распахнулись, едва ли не сорванные с петель железной рукой…
— Господин полковник! — Осетр отдал честь и только тут сообразил, что на нем нет головного убора, а потому честь он отдавать не имеет права. — Господин полковник, кадет… арестованный кадет… задержанный кадет Приданников… отбывает наказание…
— Вижу, вижу, как и что отбываешь! — Дед вошел в одиночку, по-хозяйски оглядел помещение. — Нары давишь, кадет! Вместо того чтобы предпринимать меры с целью покинуть место задержания… Ну и какой же ты, к хрену, «росомаха» после этого?
У Осетра не нашлось ответа. Но Деду его ответ и не требовался, потому что полковник Всеволод Засекин-Сонцев, дальний родственник командующего РОСОГБАК великого князя Владимира, начальник секретного отдела бригады, задал сугубо риторический вопрос.
— Я забираю этого парня у вас, сержант! И согласую свои действия с вашим руководством.
— Слушаюсь, господин полковник!
— Кто у вас в начальниках?
— Полковник Загорулько, господин полковник.
— Значит, я свяжусь с полковником Загорулько и согласую освобождение своего человека.
— Так точно.
Дед посмотрел на Осетра:
— Ну! Чего к полу прилип, кадет? Штаны боишься потерять? Двинулись!
Осетра вывели из камеры-одиночки, сопроводили сквозь обезьянник, проконвоировали по помещению полицейского участка, вывели на улицу и усадили в глайдер с гражданскими номерами. За рулем глайдера сидел штатский, но все движения и повадки выдавали в нем военного. «Росомаху» не проведешь!
И только тут растерянного Осетра посетила первая мало-мальски мысль. Вернее, первое ощущение, потому что стыд не бывает мыслью, стыд может только породить мысли.
Осетру стало нестерпимо стыдно за все свое вчерашнее поведение, ибо пусть и не было на нем мундира «росомахи», но звания «росомахи», принадлежности к «росомахам», сняв мундир, не утеряешь. И за такое поведение, что он выдал вчера, отправляют на суд офицерской чести и лишают звания. Его спасает только то, что он пока еще кадет… Но и то на месте начальства надо после случившегося еще сто раз подумать, прежде чем присваивать такому кадету воинское звание…
— Надеюсь, пьянствовал, потому что цесаревича поминал? — Дед смотрел на подчиненного с явным сочувствием.
Однако вовсе не это сочувствие заставило Осетра вскочить по стойке «смирно».
— Никак нет… — Он долбанулся макушкой о потолок кабины и зашипел от боли.
— Сиди, сиди, не на плацу!
— Никак нет, господин полковник!.. А разве цесаревич Константин умер?
Лицо Деда стало скорбным.
— Да, прогерия таки доконала мальца. Вчера скончался, бедняга. Траурное сообщение передавали по всем каналам. А ты, стало быть, и не слышал?
