Время жить (трилогия) (СИ) - Тарнавская Мила
Майор встал.
– Смотрите, – сказал он по-баргандски с сильным акцентом.
Одним движением сдвинув все бумаги на край стола, он вытащил из планшета сложенную в несколько раз карту и расстелил ее перед директором.
– Вот Хандочур, – сказал майор, ставя карандашом на карте жирную точку. – Отсюда пришельцы начали вчера свой марш. Они прошли по окраинам Тогьена (еще одна точка), затем сожгли Хеккету (еще одна), а вечером прошли через Рунайское ущелье (точка покрупнее, скорее, маленький овал). Утром они появились в районе Дегераца (майор поставил пятую точку).
Директор кивнул. Он понял. Но майор решил довести объяснение до конца. Несколькими штрихами он соединил точки жирными отрезками. Все точки лежали на одной прямой.
– Пришельцы продолжают идти тем же курсом, – добавил шуанец. – Сейчас они находятся в районе Саньера, как передали по радио.
Поставив еще одну точку, он использовал свой планшет в качестве линейки и продолжил линию до самого края карты.
– Вот Макьелин, – сказал он, поставив точку в нескольких миллиметрах от черты, судя по масштабу карты, разница составляла километров десять-пятнадцать. – А пришельцы имеют привычку бомбить те города, мимо которых проходят их танки. Поэтому Макьелин будут эвакуировать. Рабочих с завода тоже.
– Сколько у нас времени? – устало спросил директор.
– Часа четыре или пять, может больше, – пожал плечами майор. – Я имею в виду, до прихода танков.
– Мы попробуем успеть остановить производство так, чтобы его потом можно было бы сразу же возобновить, – немного оживился директор. Даксель, вы…
– С вашего позволения, я отлучусь в город, – сообщил Даксель. – Там у меня семья.
– Если хотите, я отвезу вас на своей машине, – предложил майор. – Туда и обратно. А? Только вам здесь все равно надо объявить тревогу. Мы через несколько минут подадим к проходным транспорт.
– Делайте, что хотите, – директор, сгорбившись, отвернулся в сторону. – Вы должны понять меня. Я руковожу этим заводом восемь лет. Еще с тех пор, когда он только строился.
– А что делать нам? – встрял в паузу Эргемар.
– Вам? А, вертолет. Очень хорошо. Майор, подождите. Вы можете выделить пару солдат, пусть они придут сюда, в приемную. (Секретарше) Тилли, покажите им. Пусть заберут все бумаги из этих шкафов, мой сейф, затем, наверно, бухгалтерию, отдел кадров, коммерческий отдел – пусть все погрузят в вертолет. Потом – я распоряжусь – Кривен отвезет вас в город. А вы (Эргемару) – вы ждите. Вы доставите меня в Тюйер. А документацию, если все обойдется, привезете обратно.
Директор развернулся и поспешил прочь из кабинета. За ним последовали Даксель с майором. Последней выбежала секретарша Тили, напоследок кивнув Эргемару.
Воздух заполнили прерывистые жалобные гудки. Рабочие начали покидать цеха и заторопились к выходам, где их уже поджидали автобусы, фургоны и крытые армейские грузовики. Жизнь на заводе потихоньку замирала, оставшись, в конце концов, всего в нескольких цехах, где группы добровольцев под руководством директора и десятка инженеров пытались сделать все возможное, чтобы внезапная остановка принесла производству как можно меньший ущерб.
А для Эргемара и Собеско началось долгое томительное ожидание.
Сначала они наблюдали за тем, как четверо шуанских солдат загружают в вертолет бесконечную груду папок, скоросшивателей, компьютерных распечаток, увенчав все это небольшим сейфом. Затем пообедали в огромной и совершенно пустой столовой, где еду надо было накладывать самому из больших, еще горячих бачков. Потом проверили все системы вертолета – все оказалось в порядке, только поднимай машину и лети.
А потом… А потом делать было уже нечего, и оставалось только сидеть на каменном бордюре, огораживающем автостоянку, и смотреть, как мимо них проходит бесконечная колонна с эвакуируемыми.
Автобусы, грузовики, снова автобусы. Мужчины, женщины, любопытные лица детей, прилипших к стеклам – для них все еще в интерес и в новинку, старушки с узлами. И все спокойны, ни истерики, ни слез, полицейские машины с мигалками, джип с зенитным пулеметом. Порядок и спокойствие. Спокойствие и порядок. Порядок и…
– А все-таки что-то есть в этих авторитарных режимах, – сказал Эргемар. – Как здорово все организовано. И люди дисциплинированные. У нас, наверно, так четко не сработало бы.
Собеско промолчал. Он вообще в последнее время стал совсем неразговорчивым, и это даже беспокоило Эргемара.
Внезапно один из автобусов, замигав огнями, затормозил прямо перед заводоуправлением. Дверца распахнулась, и на асфальт выпрыгнул Дилер Даксель. Автобус тут же снова тронулся, стремясь побыстрее занять свое место в колонне, а Даксель смотрел ему вслед и махал рукой, пока автобус окончательно не скрыли другие машины. И только тогда он развернулся и перешел к Эргемару и Собеско.
– Отправил, – сказал Даксель. – Их эвакуируют в Легушт. Это в горах. Лес, свежий воздух и никаких пришельцев. Обещают, что максимум на двое-трое суток. Но знаете, что-то все равно неспокойно. Я уж попросил старшего, чтобы он присмотрел за мамой и сестрой. Ему скоро четырнадцать, он у меня к тому же уже такой самостоятельный и ответственный. Только вот все равно…
– У вас плохие предчувствия? – серьезно спросил Собеско.
– Да не в этом дело. Понимаете, мы с женой с самого детства вместе. Наши семьи даже плыли сюда на одном корабле. А потом жили вместе в Эрвайне – мы жили на первом этаже посольского дома, они на втором. Мы с ними все породнились. Брат мой женился на ее сестре, сестра вышла замуж за их кузена. А теперь… мне просто страшно. Даже во время войны так не было. Тогда мы были еще дети, не понимали. Да и к тому же были все вместе. А вы женаты? – вдруг спросил Даксель, глядя на Собеско.
– Был, – коротко ответил Собеско, чуть поморщившись.
Проклятый баргандец попал в самое больное место. И что поделать – когда уже крепко за тридцать и жизнь, считай, почти что перевалила за середину, волей-неволей все чаще задумываешься, кто ты и что ты есть в этом мире. И как жить дальше, когда во внутреннем кармане лежит аккуратно сложенным то самое письмо на министерском бланке с гербовой печатью и двумя подписями?
Сил нет, как хочется вернуться, ринуться головой вперед во внезапно открывшуюся лазейку. Но дома ничего не изменилось. В письме говорится о прощении за то, что он не считает виной. Живы и находятся у власти все те люди, что выбросили из армии его отца, лишив его смысла жизни, желания жизни, а в конце концов и самой жизни. Наверное, все так же блистает на светских приемах и раутах его мать – как же, аристократка, генеральша, а может, уже и маршальша, возможно, напрочь забывшая, что когда-то была женой простого армейского полковника…
И, вероятно, по-прежнему процветает его драгоценная зануда-сестрица со своим подонком мужем, который когда-то – в первый и последний раз – пришел к нему домой, чтобы заявить, что им все известно, и что теперь у него есть только выбор между тюрьмой и эмиграцией. Он тогда выбрал изгнание, не зная еще, что выбирает вместо несвободы не-жизнь… И хотя девственная природа, пустыни, горы и джунгли для него по-прежнему милее шума городов, и порой кажется, что это и есть та самая жизнь, которую он всегда хотел, и другой не нужно, где-то в глубине души все чаще прорывается неясная тоска по простому человеческому счастью, которого ему, оказывается, так не хватало – и в детстве, и во время того неудачного брака, и вообще всегда.
Наверное, что-то из этого все же отразилось на лице Собеско, потому что Дилер Даксель отступил.
– Простите, – тихо сказал он.
Только "Простите", без этого идиотского "Я же не знал", и Собеско за это начал его всерьез уважать.
– Вот что еще, – сказал Собеско, как он надеялся, совершенно нормальным голосом. – Как увидите директора, передайте, что мы готовы. Можем вылетать хоть сейчас. И лучше бы сейчас, а то большая часть срока, который нам давал тот майор, уже, по-моему, позади.
