Ольга Онойко - Сфера-17
Комбат Фрайманн стоит рядом с самоходной пушкой и о чём-то говорит с водителем. У водителя вся голова заклеена прозрачным заживляющим бинтом. Фрайманн грязен до невероятия, но цел.
Он оборачивается, услышав голос комдива.
Мелькает бледное лицо, правильное и грубое лицо истукана – тяжёлые брови, мрачные чёрные глаза, тонкие сжатые губы.
Эрвин.
– Предлагаю вызов, – мелодично повторил ИскИн. – Прибытие на платформу через полчаса. Орбита Сердца Тысяч, платформа сто семнадцать, судно «Тропик»…
– Никаких вызовов, – сквозь зубы приказал Николас.
Он не надеялся, что через полчаса у него будет больше душевных сил, но меньше их всё равно не могло бы стать. Мучительная и мерзкая слабость воли перебросилась, как болезнь, на тело и вдавила в кресло, как гравитация при перегрузке.
В большом холле рядом с рубкой, над давным-давно закрытым рестораном собрались в эту минуту все, кто был на лайнере, – капитан, трое пилотов и второй пассажир.
Они встречали воскресшего мертвеца.
Эскалатор поднял Николаса из шлюзовой в холл и остановился, почувствовав, что других прибывающих нет. Николас стоял на застывшей ступеньке, и ему казалось, что ступенька дрожит. Пятеро потрясённых, измученных ужасом людей смотрели на него, невесть чего ожидая. Какие известия приносят вернувшиеся с того света?..
Николас с усилием набрал воздух в лёгкие.
– Всё в порядке, – сказал он. – Проблемы разрешились. К обоюдной выгоде. Доложите…
Произнося это, он смотрел поверх голов, в фальш-окна холла, по которым медленно плыли звёзды. Простенькая программа-заставка вдруг дала сбой, белые искры светил заплясали, заметались туда-сюда. Эскалатор поехал назад и вниз, и тут же начал заваливаться набок сам корабль – без дрожи, грохота, взрывов, медленно и спокойно. Николас подумал, что падает, и определённо в обморок. Мысль была удивлённой и ироничной: надо же, опять…
Словно со стороны, из-под купольных сводов холла он видел, как Эрвин срывается с места и в мгновение ока оказывается рядом.
Голографические звёзды посыпались с экранов и светлячками закружились над головой.
Николас ощутил под спиной и шеей жёсткие осторожные руки Эрвина, ощутил тепло его тела и увидел глаза – бездонные, как само забытьё, непроглядно чёрные, расширенные и полные не тревоги даже, а чистого, страшного напряжения многих дней.
Только после этого он потерял сознание.
…Николас пришёл в себя уже в каюте. Он лежал на постели, поверх покрывал, и смотрел в потолок, на котором медленно колыхались голубоватые волны. Вспомнилось, какие под этой голограммой порой снились сны… Во сне он лежал на мелководье, на серебряном песке южного побережья, а одаль плескались ластовики, морские звери-рыбоеды Циа, умные и добрые, как земные дельфины…
Он перевёл взгляд и не без труда приподнялся.
Эрвин сидел за столом и курил. Лицо его оставалось бесстрастным, но руки дрожали. Комбат с усилием раздавил сигарету в пепельнице и встал.
– Ник, – тихо сказал он, – что случилось?
Николас сел, свесил ноги, уставился в пол.
– На Циалеш… – выговорил он. – Доложили?
– Капитан запросил связи. Рапортовал, что опасности нет, другой информации пока тоже нет. Что случилось?
– Встречного запроса ещё не было?
– С минуты на минуту будет. В Плутоний-Сити три часа ночи. Ник, что случилось?
Николас встал. Единожды его пошатнуло, каюта поплыла перед глазами, но слабость тотчас отступила. Это было только нервное перенапряжение, не физическое… Николас помолчал. Угольно-чёрный неотрывный взгляд Фрайманна жёг его.
– Эрвин, – наконец сказал Николас, – у нас есть коньяк?
Фрайманн молча шагнул к шкафчику, достал бутылку, налил рюмку. Николас отнял у него бутылку, почти вырвав из рук, и стал пить коньяк из горла большими глотками, как воду. На пятом глотке Эрвин тихо, по-звериному взрыкнул, забрал бутылку и запер в шкаф.
– Тебя сейчас товарищ Кейнс вызовет, – только сказал он.
– Какая разница? – Николас криво улыбнулся, не поднимая глаза выше его воротника. – Мы в выигрыше. Мы сорвали джекпот.
– Непохоже, чтобы ты был в выигрыше.
Николас стиснул зубы и отвернулся. Во рту у него остался вкус коньяка, прогорклый и мерзкий. «Поддельный, что ли, коньяк? – подумал Николас. – Надули лайянцы товарища Морелли…» А Эрвин был мрачен и становился всё мрачнее.
– Ник, что случилось?
– У Неккена на Циа действительно особые планы, – Николас прошёл мимо Эрвина и сел за стол. Ему остро не хотело смотреть Эрвину в глаза, и тот, точно прочитав мысли, остался стоять у него за спиной. – Они ставили на нас эксперимент. Вели наблюдение. Изучали. Ты был прав, Эрвин, им нужно наше хорошее отношение. Неккен собирается воевать с Мантой, для этого им потребен спецназ с особыми психосоциальными характеристиками. Они нашли кандидатов в нашем лице. Они готовы платить дорого. Мы получим все льготы, которые потребуем.
Фрайманн помолчал.
– Ясно, – сказал он. – Если ты будешь не в форме, я доложу об этом товарищу Кейнсу. Ник, я хочу знать, что случилось с тобой.
Николаса словно током ударили. Вся кожа на теле дёрнулась.
– Эрвин, – выдохнул он, до боли сжав пальцы и уставившись в сплетения нитей скатерти, – не спрашивай. Пожалуйста. Никогда.
Виски заныли. Внутри черепа словно скопилась тяжесть, потянула голову вниз. Николас упал лбом на узел собственных рук, костяшки пальцев показались жесткими как камни. Эрвин за его спиной беззвучно вздохнул.
– Хорошо, – ответил он. – Никогда.
Николас молчал.
– Но придётся объяснить на Циа, – вполголоса продолжил Фрайманн, – почему переговоры длились так долго. И без связи.
– Йеллен ставил ещё один эксперимент. На мне.
Николас произнёс это – и вдруг перестал ощущать присутствие Эрвина вовсе, словно тот куда-то телепортировался. Он знал, что это одна из техник ки-системы, но всё равно мороз подрал по коже. За спиной вместо тёплого и грозного защитника теперь леденела пустота. У Николаса дыхание прервалось. Ему было мучительно находиться рядом с Эрвином, но без Эрвина, оказывается, становилось ещё хуже… Он нервно обернулся.
Инстинктивный страх не ушёл. Зрение противоречило интуиции. Эрвин стоял за спинкой Николасова кресла, расслабленно опустив руки вдоль тела, но глядя внимательно и строго, а Николас его присутствия не ощущал.
– Не надо, – растерянно пробормотал он, – Эрвин, не надо этого, мне и без того…
Фрайманн медленно вдохнул и выдохнул.
– Ник, – очень серьёзно сказал он, – отдай.
– Что? – недоумённо спросил тот.
Вдруг он вспомнил, что так же было в минуту их первого поцелуя. Эрвин так же стоял у него за спиной, как неколебимая опора, но смотреть на него приходилось извернувшись – неестественно, до боли в мышцах. Только тогда Николас стоял, а не сидел.
– Всё это, – ответил Фрайманн.
– Эрвин, я не понимаю.
Эрвин вздохнул. Он наклонился и поднял Николаса из кресла, мягким усилием, словно ребёнка. Николас не сопротивлялся. Прикосновения Эрвина были приятны, и только что-то мучительно сжималось за диафрагмой: разум приводил рациональные доводы, а тело кричало, что его вынудили предать и оно предало.
Эрвин прижал его к себе и коснулся подбородком плеча. Николас закрыл глаза.
– Тебе плохо, – сказал Эрвин так, словно чувствовал в том свою вину. – Я ни о чём не спрашиваю.
– Эрвин…
Руки Фрайманна стали увереннее, объятия – крепче.
– Но я прошу, – сказал он.
И когда он продолжил, Николас невольно улыбнулся, потому что Эрвин не просил, а приказывал:
– Отдай мне. Отдай это всё.
…Это не было энергообменом. Энергообмен нельзя начать насильственно. Собственно, Николас не был уверен, что Эрвин что-то сделал против его воли. В первые мгновения он сам не осознавал, дал ли ему согласие. А когда мысли его стали яснее, нервная дрожь окончательно стихла, и он привычно откинулся Эрвину на грудь, наслаждаясь возвратившимся ощущением спокойствия и любви, дать другой ответ было уже невозможно. Николас развернулся, закинул руки Эрвину на плечи и уткнулся лицом ему в шею.
Он впал в какое-то полузабытьё. Полноценный энергообмен отнимал у него способность двигаться, сейчас Николас твёрдо стоял на ногах, но остановилась вечная круговерть мыслей, голова стала пустой и лёгкой. Медленно, тихо, словно истлевали и обрывались тонкие ниточки, прекращались отголоски мучительных переживаний. Истекшая неделя уходила в прошлое всё дальше и дальше, а жгучая живая память, как воспалённая рана под целительным гелем, успокаивалась, выцветала, обращалась в неприметный шрам…
Эрвин глубоко, прерывисто вздохнул и крепко прижал его к себе.
«Как же я тебя люблю, железяка ты мой, – подумал Николас, тая от нежности, – больше всего на свете люблю…»
Когда он очнулся, Йеллен со своими жестокими забавами оказался где-то в затянутой туманом дали. Всё это словно случилось очень, очень давно, было пережито, отжито и поросло быльём. Живым и полнокровным ощущался теперь лишь результат, успех, и ему можно было радоваться. Оскорбленное достоинство, задавленный страх, отвращение, которое пришлось сверхчеловеческим усилием превозмочь, – всё это в единую минуту стало просто неприятным воспоминанием. Вернулись из изгнания любовь и покой, уверенность в близком человеке. Радость встречи после разлуки зажглась, словно огонёк… Николас, не открывая глаз, поднял голову и поцеловал Эрвина в губы, а потом прильнул к нему теснее.
