Сады Дьявола (СИ) - Гагарин Павел Александрович

Никаких кораблей я угонять не собираюсь, пусть Пульхр не беспокоится. У меня и своих дел хватает. Если бы мне предложили занять его место, я бы, пожалуй, отказался. Нет, как всякий нормальный клон семьи Юсуповых я хочу стать капитаном военного корабля, но только Альянса. Я создан быть частью системы. А лемурианский капер — птица вольная, сам себе отдает приказы, сам за них отвечает. На каперском корабле я лучше побуду старпомом.

К тому же лично меня Пульхр вполне устраивает. У него бывают приступы раздражительности, но они быстро проходят, в остальное время он вежлив и даже уважителен. Самое главное, он никуда не лезет, потому что ничего не понимает. Более того, он вполне миролюбиво сносит наши приколы на этот счет. Особенно изощряется «Джо» с его многоходовыми шуточками. Как тогда, с его «лампами внутреннего изгорания». Это он мне, старпому, таким образом подмигнул: мол, видишь, кто нами командует? Самое интересное, Пульхр не захватывал власть, не поднимал на корабле бунт. Капитаном корабля, да не просто корабля, а эсминца класса А, его назначили лорды Адмиралтейства.

Как такое могло произойти? А как часто у Пульхра бывает — случайно. Незадолго до Большого зубца, он, все на той же должности второго помощника, получил звание капитан-коммандера. Команда его откровенно не любила. Тогда-то никому в голову не приходило над ним шутить. Это, кстати, не дань уважения, а очень тревожный знак. Воспринимать нашу космофлотскую жизнь всерьез нельзя, с ума сойдешь. Юмор на флоте — защитная реакция организма на тяготы службы. Иначе нельзя. Все шутят над всеми. Кормовые постоянно прикалываются над носовыми, и обратно. Оказавшись вместе, за глаза, естественно, они рассказывают друг другу анекдоты про капитана и его помощников. Экипаж в целом обожает разыграть «пиджаков», особенно научников. Космопехота для них вообще непрекращающийся повод поржать. В общем, если на корабле над вами не шутят — вас нет. Единственные, кого обходит этот праздник жизни, — абордажники, которые всегда серьезны, как катафалки, и над которыми, как над покойниками, шутить не принято.

У Пульхра даже клички не было. Это вообще непорядок. Кличка должна быть у всех. Это освященная столетиями космофлотская традиция. Меня, например, называют «Наше сиятельство». Потому что я, якобы, из тех Юсуповых, которые русские князья. Не самый плохой вариант, я считаю. Раздражает правда, когда они «Наше сиятельство» сокращают до простого «Наше». Когда я возвращаюсь из увольнительной, Сикорский каждый раз интересуется: «Где Наше не пропадало?». И ехидно ухмыляется. Каждый, повторяю, раз. Начинает раздражать, если честно.

А вот у Пульхра клички не было. Но звать-то его как-то надо, и за глаза Пульхра называли «этот». Капитан спросит: «Где «этот»? — и сразу понятно, что это он про своего любимого второго помощника. И если «этот» в кают-компании, то капитан где-нибудь послоняется, чтобы аппетит себе не портить.

А потом был Большой зубец, и Пульхр собственноручно захватил флаг крейсера Мезальянса. Потом, правда, выяснилось, что захватывать флаг было не обязательно, а вернее — не желательно, и даже катергорически нельзя его было захватывать. Нужно было только обозначить — так, слегка, — атаку, вытеснить противника из района, помахивая полотенчиком, вежливо, аккуратно, не нарушая конвенций. Но об этой особенности нашего задания были в курсе только капитан и старпом, а до второго помощники — невелика птица, — они эту информацию не донесли.

Во время маневра подлета к крейсеру, когда перегрузки и так на грани допустимых, двигатель вдруг переклинило и ускорение превысило норму в несколько раз. Вся команда, кроме Белова, потеряла сознание. Я тогда впервые понял, почему это отродье — это я про Белова — до сих пор держат на флоте. Если бы не он, не выжил бы никто. Несмотря на чудовищную перегрузку, он каким-то чудом сумел стабилизировать двигатель и сбросить ускорение. По выходе из маневра команда начала приходить в себя. Выяснилось, что боеспособность сохранили только клоны, люди в большинстве получили травмы различной степени тяжести. Многим, включая капитана и старпома, перегрузкой переломало ребра. Старшим офицером на борту оказался Пульхр. И он принялся воевать как привык — всерьез. Белов, используя все преимущества «Неуловимого», сумел пришлюзоваться к крейсеру. Взломали шлюз, и Пульхр отправил на крейсер абордажную команду. Он-то был уверен, что остальные корабли нашей эскадры идут следом и вскоре присоединятся к веселью.

Когда Чехова с его командой прижали, Пульхр взял добровольцев и пошел на выручку. Он сумел захватить флаг крейсера, но был ранен и потерял половину абордажной команды, включая Чехова. Так бы нас всех там и перебили, но два наших корабля, в нарушение приказа, все же пришли на помощь. И выручили, и вытащили, вместе с флагом. Флаг потом, правда, вернули по линии МИДа, да еще с извинениями, мол, погорячились, не обессудьте.

Но прыть второго помощника оценили, а всех собак повесили на капитана, благо, у него не приходя в сознание насмерть оторвался какой-то тромб, и возразить он ничего не мог.

Из госпиталя Пульхр вернулся капитаном во всех смыслах, и по званию и по должности, со свежим орденом и наградной золотой саблей. Шутка ли: человек в мирное время напал на крейсер Мезальянса. Все подумали, что теперь, после смерти Чехова, да еще на капитанском месте, Пульхр вконец озвереет. Ничего подобного.

После госпиталя он ходил какой-то слишком задумчивый, как прибитый. Оживал только во время военных действий. Чувствовалось, что к Мезальянсу у него тоже появились претензии. А вот веры в Альянс поубавилось. Он продолжал лично ходить на абордаж, но уровень зверств сильно убавил. Руки, например, вообще рубить перестал…

Я осмотрел обсервационные помещения, согласовал с Картье план карантина и вернулся в Центральный. Близилось время сеанса связи для доклада капитану. Его загоревшее лицо на экране видеосвязи подтверждало мои худшие опасения: он явно много времени проводил на открытом солнце без шлема.

— Как дела? — спрашивает он.

— Без происшествий. Прошу разрешения завтра провести учебные стрельбы.

— Какие стрельбы?

— Два залпа кормовой батареи на двадцать километров.

— Разрешаю. Как Сикорский?

— Нормально. Тоже без происшествий.

— Никакого ремонта еще не затеял?

— Пока нет.

— Точно? Тогда вот что. Мне кажется, механоиды заскучали. Это недопустимо. Необходимо решительно и беспощадно их развлечь. Сикорский спать ушел?

— Так точно.

— У него каюта в шестом отсеке?

— В седьмом, там где ракеты.

— Тогда слушай мою команду. Пока котел и двигатель заглушены, самое время провести учения. Подожди пару часов, чтобы он разоспался, и начинай учения по возгоранию в седьмом… нет, мало… в шестом, седьмом и восьмом отсеках. В темноте.

— Есть!

— Я еще не закончил. После учений всех распустишь, подождешь еще два часа, гаси свет и начинай учения по разгерметизации этих же отсеков. Кто не впишется в норматив оскафандривания — тренировки до победного, без перерыва на сон и еду. Сам не суйся, только наблюдай и фиксируй. Пусть Сикорский с ними отрабатывает — его люди. Вопросы?

— Прошу восьмой отсек освободить от учений.

— Почему?

— Там раненные, и идет подготовка к приему груза. Ты говорил — двадцать тонн планируется.

Прежний капитан на любые возражения начал бы на меня орать — все должно быть только так, как он приказал. У него, после моего замечания, и я и раненные тоже начали бы оскафандриваться без перерыва на сон и еду. А по Пульхру видно, что вся его оперативная память занята, у него там приключения, Стерн, зомби и таинственный груз в двадцать тонн. Думать об отсеках и учениях ему скучно.

— Хорошо, тогда учения только в шестом и седьмом отсеке.

Итак, сегодня мы двум отсекам устраиваем веселую жизнь. Учения вещь жесткая, но необходимая, они спасают корабли и жизни. Я выключу в отсеках свет, заблокирую систему объемного пожаротушения, чтобы они там сдуру не потравились, и объявлю тревогу. Сам буду оценивать и фиксировать их действия. Потом пообедаю, отдохну часок, снова выключу им свет и объявлю разгерметизацию. Это все займет часов шесть-восемь. А там и дежурство мое закончится.