Глен Кук - Рейд
Проходит двенадцать бесконечных, тихих, сводящих с ума часов. Интересно, о чем они там думают, наблюдая за нами, будто прицепившимися на коротком поводке? Может быть, мы выглядим нахально, а может быть – как будто ждем остальную банду. Им приходится мочалить компьютеры, пытаясь вычислить наш курс, определяя намеченное нами слабое место, пытаясь придумать способ выковырять нас из укрытия.
В первые часы люди взялись с энтузиазмом, полагая, что Старик знает, что делает. Постепенно они подрасслабились. Вскоре начались ворчание и споры из-за пустяков. Людям надоело, и они стали думать, что усилия командира – просто показуха.
В конце концов на экране появилась точная копия нашей цели, сидящих на ней кораблей и всего остального пейзажа.
У меня нет ни малейшего представления о безумной схеме, вылупившейся из полусгнившего яйца в кобыльем гнезде командирского мозга. Лишь бледный Уэстхауз и дрожащий Яневич посвящены в План.
Старик покидает кресло астрогатора и забирается в свою каюту.
Его уход – как сигнал к началу открытого выражения недовольства. Нечего сказать лишь Рыболову, Яневичу, Уэстхаузу и мне. И Никастро, который слишком непопулярен, чтобы отважиться высказать свое мнение. Страсти накалились до такой степени, что уже ни эйдо, ни магнитофон, ни даже сам командир не удержат крышку.
Слишком много накопилось за время бессмысленного шатания? Прорвалось напряжение, растущее после гибели Джонсон? Я получаю хорошую порцию злобных взглядов за то лишь, что я друг Старика.
Была бы дисциплина слабее, этот момент стал бы первым шагом к бунту.
Командир возвращается и снова занимает место рядом с Уэстхаузом. С отработанной непринужденностью он достает свою печально знаменитую трубку и набивает ее. Голубой дым драконьими язычками струится меж его зубов и клубится в бороде.
Ветераны замолкают и принимаются за работу. Он дал им знак.
– Внимание всем! Говорит командир. Мы готовы вступить в бой. Оружейный отсек, разрядить силовые аккумуляторы. Эксплуатационный отсек, сбросить тепло и подготовить конвертеры. Понизить внутреннюю температуру до десяти градусов. Инженерный отсек, напоминаю о готовности к срочному клаймингу.
Он пыхтит трубкой и оглядывает собравшихся в операционном отсеке. Люди избегают его взгляда.
Он собирается в клайминг. Зачем? Охотники не показывались. Еще какое-то время их не будет. До Ратгебера далеко.
– Запускайте программу, мистер Уэстхауз.
Нескончаемые прыжки и скачки заканчиваются. Шквал команд и ответов «Есть!». В оружейном разряжают аккумуляторы. В эксплуатационном понижают температуру до такой степени, что я начинаю жалеть, что не захватил с собой свитер. Короткий перелет в гипере.
– Прямо к нам в глотку! – визжит Берберян. – Ракеты…
– Радар! Возьмите себя в руки.
– Есть, сэр! Командир, ракеты, несущие…
Воет сирена столкновения. Ракеты близко! Я ни разу не слышал этого сигнала, кроме как во время учений.
– Срочный клайминг! – командует Старик, не обращая внимания на панику вокруг. – Двадцать пять Гэв. Всем подготовиться к резкому маневру.
Я понятия не имею, что творится. Застегиваю ремни безопасности, как мне положено делать всякий раз, заступая на пост. Похоже, это мудрое правило.
Командир крепко хватается за раму и скобу. Он сжимает зубами трубку, извергая ядовитый дым.
От детонации ракет у точки Хоукинга клаймер содрогается. Температура внутри повышается на градус.
– Близко было, – бурчит Рыболов, – очень близко.
Он бледен. Руки трясутся. Лицо в испарине.
– Внимание! – говорит командир.
Корабль сотрясается, будто его пнула нога решившего поиграть в футбол бога. Скрип металла по металлу. Затычки носятся, как сумасшедшие мотыльки. Незакрепленные предметы летают по отсеку. От моей панели отскакивает пластиковое переговорное устройство, дает мне в глаз и уносится танцевать с остальным хламом.
За пару секунд температура достигает сорока градусов. Перемена так быстра и сурова, что несколько человек теряют сознание. Конвертеры стонут от напряжения и начинают понижать температуру.
Уэстхауз, глазом не моргнув, продолжает вести корабль.
– Опускай! – ревет командир. – Опускай к чертям!
В операционном отсеке пятеро без сознания. Еще дюжина в других. Корабль в опасности.
Командир кидает людей на критические посты.
Столбик ртути в термометре рядом со мной стоит порядком над красной линией. Конвертеры не могут в одиночку вовремя понизить температуру, чтобы предотвратить поломку охладительной системы сверхпроводников. Единственное, что нам остается, – сброс тепла наружу.
Клаймер опускается с одуряющей быстротой.
– Сбросить тепло! – грохочет голос командира. – Черт возьми, Бредли! Кто-нибудь! Шевелитесь!
С каждой панели вой и мигание красных лампочек – перегреваются сверхпроводники.
К черту сверхпроводники! Меня охладите… Никогда не думал, что жара – это так больно. Но теперь… В голове грохочет пульс. Тело как в смазке. От потери соли с потом икры сводит судорога. Чтобы удержать внимание на экране, требуется вся моя сила воли.
Появляются звезды.
– Ох ты!
Их перечеркивает огненная комета, и траектория линкора обрывается вспышкой ослепительной смерти. Пылающие куски вертятся вокруг главного сияния, затмевая огни на заднем плане. Он в миллионах километрах от нас, но все-таки ярче всех небесных тел.
Огонь начинает угасать.
Я проверяю камеры. Ура! Я их включил.
Сквозь боль и усталость пробивается мысль. Такой эффект должен быть вызван взрывом камеры ядерного синтеза. Как командиру это удалось?
Отсек быстро охлаждается. И по мере охлаждения моя безмерная агония оставляет меня. Горизонт расширяется. Я обнаруживаю, что командир сыплет вопросами по интеркому. Первый из тех, что я слышу:
– Как скоро вам удастся это стабилизировать?
Я пихаю Рыболова.
– Что происходит?
Этот мальчик жары будто и не заметил.
– Похоже на колебания в магнитах АВ, – отвечает он хрипло.
Физически он держится хорошо, но душа у него не в форме. У него похмельная дрожь. Лицо бледнее змеиного брюха.
Способными на созидательный труд в операционном отсеке остались, похоже, лишь он я и командир. Я выползаю из кресла и пытаюсь заняться чем-нибудь более важным, чем визуальные наблюдения.
Мне кажется, что Рыболов испуган не клаймингом и не опасностью утечки АВ. Он заперт в собственном сумасшедшем кошмаре – еще раз оказаться в гробнице на борту подбитого корабля. Того, что первой найдет та фирма.
От него за приборной доской тахион-детектора толку мало, и я указываю ему на место Роуза и даю задание снимать градиент сверхохладителей системы сверхпроводников. Он будет слишком занят и не сможет думать.
Температура понижается быстрее. Дребезжат газоочистители и вентиляторы, выгоняя влагу и гоняя воздух. Я почти избавился от дискомфорта.
Тревога за Рыболова гасит мой собственный позыв к панике. Усадив его за клавиатуру компьютера и поставив панель Уэстхауза на автоматический вызов, я обхожу остальных. Это самая важная часть оставшейся работы. Остальное взял на себя командир.
Говорят, что я веду себя как нормальный клаймерщик – беспокоюсь сначала за других, а уж после за себя. Я слышал, что это называется «групповая/семейная реакция».
Первым воскресает Яневич. Я отвлекаю его вопросами. На один из них он отвечает:
– Мы – легион проклятых. Все, что у каждого из нас есть, – это товарищи. И вселенское презрение к штабным, приговорившим нас к смерти на клаймере. Я в порядке. Отпусти меня. Надо работать.
Я все еще не знаю, что произошло. Они не дают себе труда объяснять… Меня это задевает. Командир все это время считал и пересчитывал, чтобы попасть точкой Хоукинга в термоядерный реактор «Левиафана». Естественно. Неудивительно, что нас потрепало. Наша полная масса ударила в их магнитную бутылку на скорости в четыре десятых с.
Восхитительно. Мы попали с первой попытки.
И чуть-чуть не уничтожили сами себя.
Ход командира был великолепен. С точки зрения внезапности. Слюбой другой точки зрения – чистейший идиотизм. Попытался бы он еще раз, если бы промахнулся с первой попытки?
Скорее всего нет. Даже у ветеранов не хватило бы духу, если бы они знали, на что идут.
Позже, за внеочередной чашкой кофе, я спрашиваю командира:
– Ты бы стал делать вторую попытку?
Он уходит от вопроса.
– Ты отлично выдержал. Не думал, что ты такой крепкий парень.
– Быть может, я привык к большей жаре.
Он допивает кофе и уходит, ничего больше не сказав.
Корабль снова охвачен напряжением. Мы не можем клаймировать, пока Вейрес не стабилизирует магнитную систему. Охотники приближаются.
Рыболов в центре внимания. На его приборной доске приятная тишина.
