Станислав Лем - Навигатор Пиркс ; Голос неба
Итак: что произошло с Томасом и Вилмером?
Прозаически настроенный невежда начал бы с предположения, что их ракеты столкнулись с чем-нибудь, например с метеоритом или с облаком космической пыли, с остатками ядра кометы или хотя бы с обломком какой-нибудь погибшей ракеты. Однако вероятность такого столкновения столь же мала, как возможность найти большой бриллиант посреди городской шумной улицы. Расчеты показывают, впрочем, что такой бриллиант найти намного легче.
Со скуки — исключительно со скуки — Пиркс начал подбрасывать своему вычислителю цифры, составлять уравнения, подсчитывать вероятность столкновения, но вышла такая цифра, что вычислителю пришлось срезать восемнадцать нулей, чтобы она поместилась в его окошках.
Да и вообще пространство было действительно пустым. Никаких старых комет, никаких облаков космической пыли — ничего. Остов старой ракеты мог здесь оказаться — с теоретической точки зрения, так же как и в любой другой точке космоса, — после невообразимо огромного количества лет. Но Томас и Вилмер увидели бы его издалека, по меньшей мере с расстояния 250 километров, а если б он вышел прямо со стороны Солнца, то метеорадар все равно поднял бы тревогу за добрых тридцать секунд до столкновения; даже при условии, что пилот прозевал бы сигнал тревоги, скажем задремал, автоматическое устройство само выполнило бы маневр расхождения. А если б автомат испортился, то такое чудо из чудес могло бы случиться однажды, но не два раза подряд на протяжении нескольких дней. Вот что примерно смог бы придумать невежда, который не знает, что в ракете во время полета могут произойти куда более опасные вещи, чем встреча с метеоритом или с ядром кометы. Ракета, даже такая маленькая, как АМУ, состоит чуть ли не из ста четырнадцати тысяч важных частей: важных — это значит таких, поломка которых влечет за собой катастрофу. Потому что менее важных частей насчитывается более миллиона. Но если и случится что-нибудь совсем ужасное, то ракета даже после смерти пилота не рассыплется на кусочки и никуда не исчезнет, потому что, как говорит старая пословица пилотов, в пространстве ничего не пропадает; если ты оставишь в нем портсигар, так достаточно рассчитать элементы его траектории, прибыть на то же место в надлежащее время, и портсигар, следуя по своей орбите, с астрономической точностью попадет тебе в руки в заранее вычисленную секунду. Каждое тело бесконечно долго вращается по своей орбите, поэтому остовы потерпевших аварию ракет почти всегда можно рано или поздно отыскать. Большие вычислители Института вычертили более сорока миллионов возможных орбит, по которым могли бы двигаться ракеты погибших пилотов, и все эти орбиты были проверены, то есть прозондированы концентрированными пучками самых сильных радарных излучателей, какими располагает Земля. С известным уже результатом.
Конечно, нельзя утверждать, что при этом зондировании было проверено все пространство системы. Ракеты в нем — это нечто невообразимо маленькое, намного меньше, чем атом по отношению к земному шару. Однако искали везде, где ракеты могли находиться, предполагая, что их пилоты не покинули с максимальной скоростью пространство патрулируемого сектора. Ну с чего бы им вдруг бежать из своего сектора? Ведь они не получили никакого радиосигнала, никакого призыва на помощь, ничего подобного с ними не случилось — это было проверено.
Похоже было на то, что Томас и Вилмер вместе со своими ракетами испарились, как капли воды, упавшие на раскаленную плиту, или же…
Невежда с воображением в противоположность невежде прозаическому посчитал бы уж, конечно, виновниками таинственного исчезновения ракет загадочных, таящихся в пространстве существ с других звезд, наделенных разумом, столь же высоко развитым, сколь и злобным.
Но астронавтика существует с давних пор, и кто же верит еще в таких существ, раз их нигде не обнаружили в исследованной части космоса? Количество анекдотов о «существах» превышало уже, пожалуй, количество кубических километров в пространстве системы. Кроме зеленых юнцов, которые пока что летали только в кресле, подвешенном к потолку лаборатории, никто не дал бы за их существование и ломаного гроша. Возможно, есть такие существа на далеких звездах, но лишь на очень далеких. Несколько примитивных моллюскообразных, немного лишайников, бактерий, инфузорий, не известных на Земле, — вот, собственно, и все плоды многолетних экспедиций. Да в конце концов, неужели таким созданиям — если даже допустить, что они существуют, — и вправду нечего делать, кроме как подстерегать в одном из самых чертовски пустынных уголков пространства маленькие ракеты Патруля? И как они могли приблизиться к ракетам незаметно?
Таких вопросов, превращающих всю гипотезу в абсолютную гигантскую бессмыслицу, было много — так много, что игра и вправду теряла всякий смысл. Хоть Пиркс на девятом часу полета и склонен был к каким угодно мысленным построениям, но и ему перед лицом всех этих беспощадно трезвых истин стоило большого труда даже на минуту уместить в своем воображении этаких демонических звездных существ.
Время от времени, несмотря на отсутствие тяжести, Пирксу надоедала одна и та же поза, и он менял наклон кресла, к которому был прикреплен, потом глядел по очереди то вправо, то влево; он вовсе не видел трехсот одиннадцати указателей, контрольных лампочек, пульсирующих дисков и циферблатов: для него все это было словно черты так хорошо и так давно известного лица, что совсем не нужно изучать линию губ, изгиб бровей или искать морщинки на лбу, чтобы понять, что оно выражает, Экраны и контрольные лампочки сливались в глазах Пиркса в одно целое, которое говорило ему, что все в порядке. Глядя же прямо перед собой, он видел оба передних звездных экрана, а между ними — свое собственное лицо в окаймлении вздутого, закрывающего частично лоб и подбородок желтого шлема.
Между двумя звездными экранами находилось зеркало, не очень большое, но помещенное так, что пилот видел в нем только себя — и ничего больше. Никто не знал, зачем, собственно, здесь это зеркало и для чего оно нужно. То есть все знали, но мудрые доводы в пользу этого зеркала мало кого убеждали. Придумали это все психологи. Человек, утверждали они, хоть это и странно звучит, часто, особенно в условиях длительного одиночества, перестает надлежащим образом контролировать состояние своих мыслей и эмоций, и может оказаться, что он ни с того ни с сего впадет в какое-то гипнотическое оцепенение, даже в сон без сновидений, с открытыми глазами, от которого не всегда успеет очнуться вовремя. Иногда люди становятся жертвами неизвестно откуда возникающих галлюцинаций или состояния страха, внезапного возбуждения, и против всех подобных неожиданностей будто бы великолепно помогает контроль за собственным лицом. Правда, видеть перед собой в течение многих часов собственное лицо и поневоле следить за его выражением не очень-то приятно. Но об этом тоже мало кто знал, кроме пилотов патрульных ракет. Начинается это вполне невинно: человек состроит какую-нибудь рожу, скривится слегка или усмехнется собственному отражению, а потом уж пошли одна за другой все более отвратительные гримасы; так оно получается, если ситуация, до такой степени противная человеческой натуре, затягивается дольше, чем обычно можно выдержать.
К счастью, Пиркс не очень-то интересовался собственным лицом — в отличие от некоторых других пилотов. Этого, конечно, никто не проверял, да и проверить это невозможно, но рассказывают, что некоторые со скуки или от какого-то безграничного отупения начинали делать вещи, о которых трудно рассказать, например плевали в собственное отражение, а потом, устыдившись, вынуждены были, естественно, делать то, что запрещено строжайшим образом, — отстегивать пояса, вставать и в лишенной тяжести ракете идти, вернее плыть, к зеркалу, чтобы как-нибудь очистить его перед посадкой. Некоторые даже упорно твердили, что Вюртц, который врезался на тридцать три метра в глубь бетона посадочной площадки, слишком поздно вспомнил, что нужно вытереть зеркало, и занялся этим в тот момент, когда ракета входила в атмосферу.
Пилот Пиркс никогда таких штук не проделывал и, что еще более важно, не испытывал ни малейшего искушения плюнуть в зеркало, а борьба с этим искушением, говорят, доводила некоторых до тяжелого расстройства; смеяться над этим мог бы лишь тот, кто никогда не был в одиночном патруле. Пиркс всегда, даже во время жесточайшей скуки, умел в конце концов изобрести для себя что-нибудь и вокруг этого накручивал все остальные, перепутанные и неясные мысли и чувства, как очень длинную и запутанную нитку вокруг твердого стержня.
Циферблат — обычный, измеряющий время, — показывал одиннадцать ночи. Через тринадцать минут АМУ Пиркса должен был оказаться на самом отдаленном от Солнца отрезке своей орбиты: Пиркс кашлянул раза два, чтобы проверить микрофон, наугад предложил вычислителю извлечь корень четвертой степени из 8 769 983 410 567 396, даже не посмотрел на результат, который вычислитель сообщил с величайшей поспешностью, перемалывая в своих окошках цифры и нервно перетряхивая их, будто от этого результата бог знает что зависело. Пиркс подумал, что когда он приземлится, то первым долгом выбросит из ракеты через шлюз рукавицу — просто так, потом закурит папиросу и пойдет в столовую, где попросит немедленно подать что-нибудь жареное, острое, с красным перцем и к этому — большую кружку пива: он любил пиво. И тут он увидел светящуюся точку.
