Александр Плонский - Алгоритм невозможного
5. Орена
Фан-Орт напрасно завидовал умению Орены принимать действительность такой, какова она есть, хотя сама эта зависть была лишь скрытым выражением превосходства: в долготерпении девушки он видел прежде всего свидетельство ее ограниченности, скудных потребностей.
Фан-Орт был бы гораздо ближе к истине, если бы признал за ней талант самообладания. В отличие от него, Орена не позволяла себе распускаться, давать волю нервам. Но неумолимое течение времени, не приносящее желанных перемен, и на нее действовало угнетающе, тем более, что, будучи женщиной, она с болезненной наблюдательностью замечала перемены нежеланные: вот этой морщинки вчера еще не было, и складочки на шее, и седого волоска, пусть пока единственного…
Привычно веря в непогрешимость коллективного разума гемян, Орена нет-нет и спрашивала себя: не слепа ли эта вера?
Порой она со страхом думала:
«Что если мы — объект загадочного эксперимента, о котором даже не подозреваем? А за нами тем временем пристально наблюдают, словно за инфузориями в капле воды на предметном стекле микроскопа, развлекаются нашим бестолковым мельтешением…»
Орена избегала таких мыслей, считала их беспочвенными и оттого глупыми, гнала прочь, когда они все же изредка возникали. В такие минуты страстно хотелось, чтобы кто-то рассеял мучащие ее сомнения.
Но кто может это сделать? Фан считает ее рассудочной, непробиваемо уравновешенной, не нуждающейся в утешениях. Привык искать у нее поддержку, и никак не наоборот. Он и слушать не станет ее исповедь, сам начнет жаловаться на несправедливость судьбы, обвинять интеллект-автоматы и, конечно же, коллективный разум гемян. И как в нем уживаются самомнение и потребность из-ливать душу?
Уверенность в себе — достоинство, а самоуверенность — недостаток.
Интересно, есть ли между ними грань? А если есть, то по какую ее сторону
Фан-Орт?
Орена тотчас устыдилась этих своих мыслей. Она же любит Фана и хотя бы поэтому должна прощать ему недостатки, тем более, что достоинств у него гораздо больше! Конечно, никакой он не сверх-человек, как внушил ему отец, но, бесспорно, личность… С кем еще можно его сравнить? Разве что с
Эрро…
«Ах, бедный старик Эрро, какая несправедливость, что ему досталась несуразная внешность. При таком-то уме! «Книжный червь» — называет его Фан.
Чем вызвана эта неприязнь? Вероятно, я дала повод, отзываясь об Эрро с cимпатией. Глупенький Фан, ревновать меня просто смешно. Или ревность имеет более глубокие корни?»
Фан и Эрро… Два антипода… Один красив, могуч, импульсивен, другой невзрачен и физически слаб. Но выдержан, эрудирован, мудр. И ведь он мне на самом деле нравится, — призналась себе Орена. — Интересно, могла бы я полюбить его? — от кажущейся нелепости этой внезапной мысли она рассмеялась, но тотчас оборвала смех:
«А ведь и впрямь могла бы… Его и Фана я выделяю среди ос-тальных. При всех броских различиях оба одинаковы в главном. Среди нас лишь они — личности!»
Она принялась мысленно перебирать товарищей. Вот, к примеру, архитектор
Агр. Что он спроектировал, что построил? Разве сравнить его с недоброй памяти Лоором? Тот был настоящим архитектором. И если бы не его дикая жажда власти, то сколько бы воздвиг на Геме!
«Но не предвзято ли я отношусь к Агру? — упрекнула себя Орена. — А сама я разве личность? Моя специальность — гомология. Это синтез физиологии, психологии, социологии и еще нескольких наук. Чем же занимаюсь я? Изучаю человека в экстремальных условиях? Отнюдь. Всего лишь помогаю интеллект-автоматам ухаживать за эмбрионами. Или, может быть, не помогаю, а мешаю? А они терпеливо сносят мою «помощь»… Значит, Фан прав? Впрочем, речь ведь не обо мне…
Как может считаться личностью кибер-диагност Корби, желчный ипохондрик, питающий к интеллект-автоматам еще большую неприязнь, чем Фан? Предоставь ему такую возможность, и он разберет их на части, если, конечно, сумеет.
Не лучше и агроном Виль. Казалось бы, он-то труженик. Из года в год упрямо высевает одни и те же злаки, ухаживает за посевом, даже собирает урожаи, а годятся ли они в пищу, его не интересует. И мы едим синтетический корм, приготовляемый, опять-таки, интеллект-автоматами. На вопрос: «Почему не займетесь селекцией?» отвечает: «Зачем?» Так, может, он — личность?
Чем же объяснить, что, за двумя исключениями, мы такие серые, ортодоксальные? Не оттого ли, что все, кроме Эрро и Фан-Орта, появились на свет «из колбы»? Но каким же тогда окажется будущее человечество!»
Воображение нарисовало столь мрачную картину, что Орене потребовалось призвать на помощь все свое самообладание.
«Конечно же, дело не в этом, — взяв себя в руки, решила она. — Считается, что для рождения нас отбирали по генным спектрам. Но я-то, гомолог, знаю, что сами по себе они недостаточно прогностичны: один из братьев может стать злодеем, а другой праведником! И профессор Орт это безусловно понимал!
Наверняка гемяне разработали метод отбора, о котором я не имею представления. Но тогда снова придется признать правоту Фана: что это за сверхразум, если, несмотря на его старания, вместо гениев получились посредственности?»
Так размышляла Орена, пытаясь разрешить ею же обнаруженное противоречие.
«А может, профессор Орт просто не нуждался в созвездии потен-циальных гениев? Зачем они нужны, если есть сверхчеловек, который по замыслу должен быть единственным в своем роде. Тогда мы — всего лишь приложение, оттеняющий его достоинства фон».
Орена не удовлетворилась этим ответом, потому что с ним не удалось согласовать единственный, но, на ее взгляд, решающий факт: наряду с
Фан-Ортом существовал Эрро! И если признать, что ее догадка верна, то как объяснить одновременн ое появление на тусклом небосводе двух солнц, когда достаточно лишь одного?
6. Что делать?
Здесь, на сфероиде, Кей особенно остро ощущал одиночество. На Геме остался другой Кей, разделивший с ним прошлое. До поры они были едины, если так можно сказать об одной и той же личности. Расставшись, стали разными. И это было расставанием с самим собой…
«Неизвестно, кто из нас оригинал, а кто копия», — утверждал он в разговоре с Фан-Ортом. Формально это было правдой. Вернее, было бы правдой, если бы «оригинал» и «копия» — неразличимые двойники — имели бы не только общее прошлое, но общие настоящее и будущее. А они у них разные. Один продолжает привычное существование, у другого изменилось все, кроме личности и… прошлого.
Так кто же из них по праву должен считаться оригиналом, а кто копией?
Выходит, не так уж неправ этот наглый юнец, назвавший его «полупризраком».
Да, он — копия, а вот бездарная или нет, рассудит будущее.
Кей сам вызвался сопровожать «гарантов». Коллективный разум воспользовался честолюбивыми планами Орта, чтобы поставить свой собственный эксперимент, на первых порах отвечающий этим планам, но впоследствии далеко выходящий за их рамки.
Орт был актером на подмостках Вселенной, мечтал сыграть роль Бога.
Коллективный разум искал ответа на вопросы, поставив-шие науку на колени перед религией.
Как зародилась жизнь? Что представляет собой Высшая сила, сотворившая человека? Можно ли смоделировать ее и притом не ограничиться масштабами одной или нескольких планет, а охватить разумом Вселенную, лишив интеллект ореола уникальности, а религию — нравственной опоры? Есть ли над этой
Высшей силой своя Высшая сила, а над той еще одна, и, возможно, так до бесконечности? А может быть, существует кольцо Высших сил, где над самой верхней властвует самая нижняя? И станет ли Человек одним из его звеньев?
Ответить на эти вопросы — значило найти алгоритм невозможного. Но только ли для того, чтобы восторжествовала наука?
Орт мечтал хотя бы посмертно оказаться Богом. Коллективный разум рассчитывал поднять человека до уровня Бога. И в испол-нении этого грандиозного замысла главную роль играли не «га-ранты» и не интеллект-автоматы. Полномочным представителем гемян на сфероиде был Кей.
Но не прежний бесшабашный космо-курьер, а иной Кей, преступивший смертный рубеж, обретший «бессмертие» и обремененный грузом неизбывных потерь.
В его жизни произошло много расставаний. Но самым невыно-симым было расставание даже не с самим собой, оставшимся на Геме, а с Интой.
Растаявшая в дали пространства и времени, но не в памяти, она бередила душу фантомной болью былого счастья, оказавшегося до обидного хрупким, но неистощимым в своей всепроникающей полноте. И как же бедны те, кто не знал такого счастья или принимал за него благополучие!
Временами мысль о жене доводила его до исступления. Тогда Кей проклинал
«бессмертие», от которого она отказалась, а он — нет. Но хотя в любой момент мог положить конец своему существо-ванию, никогда не допустил бы этого. Потому что чувство долга главенствовало над его желаниями и поступками.
