Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)
И все — за какую‑то обещанную благодать?
Он оглядел темные фигуры на фоне быстро тускнеющего неба — сейчас бы каждому из них но ядреной девке, и никакой божественной благодати не надо. И тем не менее приперлись они в эту степь, и жрут свою крупянку, и боятся заикнуться о чем‑то своем, и живут надеждой, выуженной из сказочки косноязычного болтуна, у которого пять узлов на кушаке и патлы аж до самого причинного места. И что самое смешное, с ними и он сам, странствующий рыцарь Харр по–Харрада, веселый менестрель, он же недоносок Поск, Поскребыш, которому больше не видать родимой Тихри, как своих ушей. А зачем? Да просто все остальное на этой паскудной земле ему уже обрыдло, а так наберется баек этих дурацких, будет потом что другим пересказывать…
— Не ври! — оборвал он себя. — Кому это — другим? Других ты видал в гробу, пополам распиленном. Все ради девки, что тебя выставила. Ей одной рассказать — авось про м’сэймов послушает, в диковинку ей это будет. К тому времени, когда он вернется, она уже и опростается, тут он ее и заговорит…
Он покружил еще немного вокруг холма, набрел на какие‑то аккуратные грядки, на которые несколько доброхотов таскали воду из умывального чана — сразу видно было, что делалось это без принуждения, в охотку. Понемногу все потянулись на покой; Харр намеренно замешкался, чтобы дать остальным улечься, — нужно было пристроиться с краю, чтобы не набраться от подкоряжников лесной живности. Напарник вроде бы ждал его — сидел на корточках, оберегая два крайних места. Харр благодарно похлопал его по плечу, улегся; подождал немного — не заговорит ли? Нет, молчал. Видно, и говорить‑то бедняге было не о чем. Харр глазом не успел моргнуть, как тот уже храпел.
— Э–э, — растолкал его странствующий рыцарь, в своих одиноких ночевках привыкший к благодатной ночной тишине. — Знаешь, какая разница между тобой и козлом?
— Ну?
— Козел, когда храпит, двумя бородами трясет, а ты — одной.
Напарник некоторое время молчал, недоуменно почесывая голый подбородок, потом наконец до него дошло, и он по–детски, радостно заржал — тоненько, точно жеребенок; хохотнули — сдержанно, в кулак, соседи; шепоток полетел все дальше и дальше, и где‑то не удержались — грянул громовой хохот, покатившийся обратно, к Харру; теперь гоготали все до единого, даже те, кто проснулся и не знал, отчего родилось веселье, — слишком туго натянулась струна, сдерживавшая этих натужно–молчаливых людей, и теперь она лопнула, и ее звон отдавался в повизгивании, до которого дошел кто‑то, уже пребывающий на грани истерики. Смеялись вдосталь, как пьют воду после дневного перехода через сухую пустошь. Понемногу стихло. Кое‑кто, переступая через лежащих, пробрался к выходу и сиганул в траву, сберегая единственные порты; Харр прикусил язык, твердо наказав себе больше в роли весельчака–рассказчика не выступать. Чай, не на пиру.
А ведь впервые на этой земле людей повеселил…
С этой мыслью, невольно ласкающей его самолюбие, он и отошел ко сиу, уже не понимая, грезится ему — или действительно как из‑под земли выросла там, за редкими стволиками, слабо озаренная фигура в венце из голубых пирлей; она остановилась напротив него и долго еще стояла, словно могла разглядеть его в полной темноте.
Наутро, за сытными бобами с бодрящей травкой, он ощутил на себе доброжелательные взгляды — так на пирах после удачной песни на него поглядывали с благодарностью и ожиданием — а ну‑ка еще… Харр понимал, сейчас — не время. Молчал, как все. Но подошел косноязычный с узелковой перепояской, ласково проговорил:
— Ты силен, человече; не возьмешься ли воды натаскать, чтобы слабых не утруждать?
— Отчего же пет, дело нехитрое, — так же благодушно отозвался Харр, про себя ухмыльнувшись: мягко стелешь ты, братец, а как сейчас остальных па рытье погонишь?
Но, к его удивлению, никто на работы никого не гнал и не принуждал. Все поднялись неспешно, но уже молчаливо, потягиваясь, напивались впрок студеной водой, сохранившей ночную свежесть; кое‑кто даже подался в травы — пощипать каких‑то красноватых листиков, показавшихся Харру чересчур сладкими. А кто‑то уже работал.
К Харру подошел сутулый подкоряжник — во всяком случае, Харр так решил, поглядев на его босые ноги, явно не знавшие обуви уже много лет.
— Пошли по воду, что ли?
Они подхватили коромысла с тонкими сетками, плетенными из какого‑то волоса, в которых помещались круглодонные бадейки, изнутри мазанные молочно–белым окаменьем. По тому, что трещины замазывались уже серым и голубым, Харр понял, что здесь своего собственного зверя–блёва не держали, а окаменьем разживались за счет того, что приносили беглые. Они двинулись по едва заметной тропе — сразу, видно, что осваивать этот холм начали совсем недавно. Трава становилась все выше и выше, пока не скрыла идущих с головой, несмотря на изрядный рост обоих. Харр заскучал — идти‑то оказалось далековато, а на обратном пути не отдохнешь: на круглое донышко бадейку не поставить. Он принялся считать шаги, несколько раз доходил до сотни, сбивался… Когда появилось желание начать ругаться вслух, впереди послышались голоса. Тропа стала шире, потом резко кончилась, и они вышли на обширную пустошь, посреди которой возвышалась небольшая грудка камней, из которых и бил источник.
Воду здесь берегли — зелененые желоба отводили ее в чаны, колоды и врытые в землю кувшины; внимательный молодой м’сэйм в одной набедренной повязке бродил, высоко задирая ноги и осторожно переступая через желоба, отворял и закрывал заслонки, пускающие воду то в одну, то в другую емкость. Слева — полукругом — располагались густо зеленеющие грядки, над которыми возились рослые мужики, не иначе как по отбору; справа две загородки образовывали проход, по которому подводили на водопой тех мелких безрогих скотинок, которых Харр приметил в степи еще вчера.
Харр со своим спутником присели па землю, отдыхая и поглядывая, когда же им укажут, откуда воду брать. Наконец указали, и опять же никто не подгонял, можно было бы просидеть и еще сколь угодно. Но подкоряжник направился в обратный путь, чуть покачивая полными бадейками, и Харр двинулся следом, успев прихватить по дороге две приглянувшиеся ему рогульки. Путь обратно, как он и ожидал, оказался не таким приятным, и Харр, пройдя примерно его половину, окликнул своего проводника:
— Эй, погоди‑ка малость! — Тот послушно остановился. — Подержи мое коромысло.
Он освободился от своей ноши, чуть отступя от тропы, глубоко вбил в землю прихваченные колья с разветвлениями на концах.
— Давай коромысла сюда, отдохнем.
Подкоряжник с удивлением воззрился на Харрову затею — видно было, что здесь никто не проявлял никакой выдумки, просто делали свою работу от зари до зари, и вся недолга.
— Однако ты взял, не спросясь, — укоризненно проговорил Харров сотоварищ по трудам праведным, — неладно это.
— Я ж голос подать не решился! — возразил Харр. — У вас тут все молча делается…
— Человецы молчат, потому как говорить не об чем, — отрезал подкоряжник. — О суетном за работой болтать грех, а о божественном только навершие ведают.
— Наверший — это который за вечерней трапезой блекотал?
— Ты в грех меня вводишь, — сурово констатировал подкоряжник. — По уставу нашему нельзя гневиться на ближнего.
— А смеяться над ближним можно?
— Тоже грех.
— Однако вчерась ты ржал, как жеребчик, да и другие запрету на себя не клали…
— Общий грех.
Не понравился Харру его тон — переборщил водонос со своей суровостью, от нее так и несло лицемерием.
— Слышь‑ка, босоногий человече, а ты сам часом в навершие не метишь?
— Наверший — это кто много лет в Предвестной Долине провел, по каждому году — узел на опояске. Однако засиделись мы. Нам еще одну ходку делать, с бурдюками для питья.
Он снял с рогулек свое коромысло и потопал по узкой тропе, гулко впечатывая шаг в плотную степную землю. Харр решил малость поотстать, чтобы перед глазами не мелькали его грязные пятки. А с бурдюками он постарается пойти первым.
Когда трава, понизившись, открыла им наполовину обустроенный под жилье каменистый холм, шагавший впереди водонос задержал шаг и как‑то неуверенно оглянулся на своего спутника:
— А скажи‑ка, человече, что это за зверь такой — жеребчик?
— Любопытство — тоже грех, — отрезал Харр, не желавший вдаваться в описание животного мира родимой Тихри.
Похоже, лошадей тут и вовсе не водилось, да и кому они были бы нужны на этих уступах — мясо жилистое, молоко поганое, а ходить в упряжи или под седлом, как послушные рогаты, их и вовсе не заставишь.
Вылив воду в чаи, оба забрались под навес и немного отдохнули — никто косо не глянул, и это Харру снова понравилось. Днем здесь, как он понял, не кормили — чать, не господские хоромы, — но он в своих странствиях привык насыщаться только дважды, на вечерней и на утренней зорях. Водонос поднялся первым, но Харр все‑таки подхватил бурдюки с коромыслом и сумел проскочить на тропу раньше напарника. Темп задал себе непомерно скорый, так что подкоряжник остался далеко за спиной. Его не окликнули — стало быть, ничего противоречащего уставу здешнему он себе не позволил. Он придержал шаг и прислушался к собственным мыслям.
