Александр Зорич - Без пощады
Только тут до зачитавшейся Тани наконец дошло — перед ней уже три минуты сидит бородатый незнакомец, этот незнакомец говорит о Кибиреве, и притом говорит нечто неглупое!
Таня отложила книгу и внимательно воззрилась на гостя.
За две недели чаевничанья в «Семи гномах» Таня успела привыкнуть к тому, что если за ее крохотный столик и подсаживается представитель противоположного пола, то вариантов развития событий ровно два: либо представитель желает познакомиться, либо произошла ошибка и он всего лишь принял Таню за другую. («Вы, случайно, не Леся Кукуева, с которой я переписываюсь?» — «Нет, я не Леся Кукуева». — «А жаль… Вы такая симпатичная!»)
А тут — Кибиров, русская литература… Неужели это еще кому-то, кроме нее, интересно?
— Не знаю, как насчет чувств, — Таня робко прочистила горло, — но мне Кибиров очень нравится. Это мой любимый поэт, не только двадцать первого века, но и вообще, — с нажимом на «вообще» отвечала Таня.
— Я так и понял, — важно кивнул Воздвиженский, выпуская в лицо собеседнице облако сигаретного дыма. — По вашему выражению лица. Хотя я предпочитаю не употреблять слово «нравится», когда речь идет о поэтических материях.
— А какое слово вы употребляете?
— «Актуальность»! Поэт не должен нравиться, он должен быть актуальным!
— В таком случае самое лучшее стихотворение — это передовица в газете. Про то, что Великораса должна сплотить ряды и крепить оборону… А еще лучше — про очередное снижение цен на деликатесные морепродукты и домашние криосауны…
— Фи, какая вы грубая! Я ведь говорил об актуальности для души… А вы о морепродуктах толкуете, — нахмурил свои кустистые брови Воздвиженский.
С этими словами поэт встал с вертящегося стула, смерил Таню нездешним взглядом и, уже на ходу бросив «оревуар», удалился в направлении бара.
Его появление шумно приветствовала сгрудившаяся вокруг двухлитровой бутыли французского коньяка компания.
На треть компания состояла из увядших востроносых дамочек, а на оставшиеся две трети — из лысеющих желтозубых господ в замшевых куртках с потрепанными кожаными портфелями, юношей с нечистой кожей и горящими взорами и старательно молодящихся господ в пиджаках со «стильными» кожаными заплатами на локтях. В общем, из публики, каковой полны все кенигсбергские редакции — от академических до народно-хозяйственных, вроде «Колонизатор-хлебопашец».
Таня проводила поэта недоумевающим взглядом — разговор, по ее мнению, только начался, а он взял, да и оборвал его на полуслове, — и снова вернулась к Кибиреву.
На морозном стекле я твой вензель чертить не рискую —
пассажиры меня не поймут, дорогая Е.Б.
Дочитав «Романсы Черемушкинского района», Таня ласково закрыла книгу и принялась собираться.
Во-первых, было уже поздно — десять часов. А послезавтра, между прочим, первый и самый коварный вступительный — диктант по русскому!
А во-вторых, что-то важное этот странный бородатый человек в ее славном вечере в кондитерской сломал. Не читалось ей больше!
Таня оставила официантке на чай, сложила в рюкзачок ручку и блокнот, служивший по совместительству и телефонной книжкой, и дневником, как вдруг под стаканом из-под чая обнаружила визитку.
ВОЗДВИЖЕНСКИЙ МИРОСЛАВ
поэт и просто хороший человек
На оборотной стороне имелся телефон и зачем-то изображение ангела с трубой.
А также приписка ажурным курсивом: «Звоните, если станет грустно».
Таня не сразу сообразила, что это мужчина в шляпе оставил ей визитку перед тем, как уйти. Но с какой целью?
«Ну и тип! Оборвал разговор, ушел, а визитку оставил. Может, просто забыл ее случайно?»
Тогда Таня еще не знала, что вот уже десять лет поэт Воздвиженский регулярно практиковал именно такой способ знакомства с прекрасным полом.
Таня вложила визитку в блокнот — не оставлять же ее на столе! Но позвонить, разумеется, не позвонила.
И вовсе не потому, что ей никогда не бывало грустно.
Иногда, особенно по вечерам, ей становилось так одиноко, что она была почти готова, наплевав на свою экономию, сломя голову нестись на первый этаж общежития, где имелась кабинка дальней связи, лишь бы только услышать родной и знакомый голос. Мамин, папин или, на худой конец, Кирюхин.
Пожалуй, если бы не Тамила, которая прилетела на Землю одним рейсом с Таней, она и впрямь докатилась бы до того, чтобы звонить родителям каждый вечер. Но Тамила скрашивала Танину тоску по людям.
Как и Таня, Тамила приехала в Кенигсберг, чтобы поступать.
Впрочем, поступала она не в университет, а в хореографическое училище. Как и Таня, Тамила жила в общежитии. Как и Таня, скучала по войлочному небу Екатерины и зеленому шелесту листвы, ритмичному, как шум земного прибоя.
Впрочем, на этом сходство между Таней и Тамилой заканчивалось.
И начинались различия.
В отличие от Тани Тамила сразу же завела себе десяток разбитных подружек среди таких же, как она, поступающих. И скоренько познакомилась «с одним парнем», который оказался способным учеником третьего курса училища, подающим надежды танцовщиком Вениамином.
Тамила не получала никакого удовольствия от прогулок по городу и называла его «каменным вампиром». Танины же восторги относила к романтическим бредням и не упускала случая подшутить над ее восторженностью, которая представлялась Тамиле провинциальной. Впрочем, делала она это совершенно незлобиво, и Таня не обижалась.
Вдобавок ко всему Тамила совершенно не рвалась экономить — это так провинциально!
Отец Тамилы, обожавший свою единственную красавицу дочку, выделил на ее поступление изрядную сумму. Эта сумма предполагала, в частности, съем хорошей квартиры в центральной части города («Ведь ей же надо каждый день упражняться! В общежитии ей будут мешать!»).
Квартиру Тамила снимать не стала. «В общежитии в сто раз веселее!» — считала она. Хотя родителям сообщила, что сняла.
Таким образом, в распоряжении Тамилы оказались изрядные, по девчачьим меркам, «неучтенные», совершенно свободные денежные средства.
Тамила тратила их, не скупясь. На элегантную одежду, удобную стильную обувь (а ведь к обуви у балетного люда особое отношение!) и на деликатесы, предпочитая по возможности те, от которых не слишком поправляются.
По городу Тамила перемещалась исключительно на такси, никогда не забывая попросить шофера поляризовать задние стекла. «От этих туч у меня начинается мигрень! Не хочу их даже видеть!» — объясняла она Тане.
Рядовое Тамилино утро начиналось в дорогом оздоровительном салоне «Единственная». Там, раскинув тонкие сильные руки на массажном столе, накрытом черной атласной простыней, она млела под нежными прикосновениями смазливого массажиста Марата. А затем, вдыхая аромат иланг-иланга, способствующий гармоничному протеканию физиологических процессов, смотрела видеокурс «История русского балета»…
С тайным восхищением Таня наблюдала за тем, как прямо на ее глазах из провинциальной балеринки Тамилы, будто бабочка из куколки, вылупляется шикарная вертихвостка, умеющая окоротить любого нахала одним холодным взглядом, различающая на вкус двадцать шесть сортов минеральной воды и перед сном растирающая натруженные ножки кремом для лица ценой в повышенную студенческую стипендию за наперсток.
Впрочем, с Таней Тамила никогда не позволяла себе никакой наигранной «столичности». Может быть, потому, что столичность тоже приедается. Как осетрина.
Напротив, в ее обществе Тамила старательно делала вид, что они обе остались такими же, какими были на Екатерине, — наивными и простыми. Бывало, она приходила в общежитие к Тане с тугим пакетом вкусностей в правой руке и с тощим пакетом, меченным эмблемой сногсшибательного бутика, в левой. В этом, втором, пакете обыкновенно лежала какая-нибудь кофточка, купленная под настроение, но после забракованная как «не то».
И тогда они устраивали пир горой с розовым новосветским шампанским, итальянскими сырами и кишиневской черешней.
Пир плавно переходил в вечер воспоминаний и откровенных признаний («А знаешь, Венечка сказал, что у него до меня никого не было! Представляешь?»).
А вечер, как река, медленно впадал в ночной кинозал. Они смотрели по визору комедии, музыкальные передачи и проблемные говорильни, налегая на «Если ты нелюбима» и «Скажи мне правду».
А потом, далеко за полночь, девушки засыпали, крепко обнявшись, на Таниной полуторной кровати, благо обе были худышками. Чтобы утром снова разбежаться по своим неотложным абитуриентским делам.
Вечер в обществе чирикающей без умолку Тамилы отбивал у Тани охоту общаться с кем бы то ни было как минимум дня на три.
И вовсе не потому, что Тамила говорила глупости — хотя глупости она тоже говорила. Просто от своей любви к тишине Таня не смогла избавиться, даже превратившись в жительницу восьмимиллионного балтийского мегаполиса.
