Ольга Чигиринская - Сердце меча
— Я убил всех на арене. Я чуть не убил вас, сэнтио-сама.
Дик не понял.
— Так ведь другого шанса смыться со мной у тебя не было… — недоуменно сказал он, а потом недоумение сменилось смехом, глаза сузились и блеснули озорными рыбками. — Эй, мастер Порше, мы с тобой лихо смылись оттуда…
Он увидел глаза Рэя и осекся.
— Что не так?
— Я чуть не убил вас, — повторил Рэй. — Я был уже… как пьяный. Если бы я не сорвал с вас ту повязку… не услышал ваш голос… я мог бы по правде вынуть из вас сердце.
Дик помолчал, потом медленно сказал:
— Но ты же… сорвал ту повязку? Потому что хотел этого, верно?
— Я хотел услышать ваш голос, — согласился Рэй. — Я думал… нет, знал… что вы вернете мне разум… Вы узнали меня?
— Нет, — решительно мотнул головой Дик. — Извини. Мне было очень плохо.
— Вы сказали: «Ты — человек». А я ответил: «Я знаю». И жажда крови прошла. Я зажал вам горло, вот так… чтобы вы потеряли сознание. А там, на трибунах, все так кричали… я думал, что сойду с ума.
— И ты не сошел с ума, Рэй, — Дик шагнул к нему вплотную и ткнулся головой ему в грудь. — Ты устоял там, где я не смог удержаться, ты забыл? Ты забыл, что я оказался на арене, потому что в гневе убил троих?
— Забыл, — честно признался Рэй.
— Ты боишься себя, да? Так вот, я тоже себя боюсь. Когда… когда меч оказался у меня в руке, мне казалось, что… я сам — меч в руке Господней. Все было так ясно! — последние слова Дик выкрикнул с тоской, с силой хлопнув Рэя по груди. — Если я кого и боюсь — то только себя. Ты хоть знаешь, что жажда крови должна быть погашена — а как мне узнать, когда я буду неправ?!
Он успокоился так же внезапно, как взвился; поднял голову и посмотрел своему лейтенанту в глаза снизу вверх и улыбнулся.
— Нет, Раэмон-доно, от возни с маленькими ты не отвертишься.
Потом он отступил назад, со вздохом оперся руками о борта своей корзины.
— Вы устали, — сказал Рэй.
— Я уже могу два раза отжаться от пола, — Дик усмехнулся. — Завтра, глядишь, и на три хватит.
— Не надо бы вам так с собой обращаться. Помните, на «Паломнике» вы до того себя загнали, что вместо двери хотели сквозь переборку пройти?
— У меня мало времени, Рэй. Ты лучше вот что скажи… — он помялся. — Когда ты еще не принес меня сюда… там, в гнезде лемуров, в бреду… я ни о чем таком не болтал?
— Нет, я вообще разобрать не мог, что вы говорили, — соврал Рэй, а про себя подумал, что перед тем как вырвать Моро глотку, нужно будет ему вырвать еще кое-что.
— Оставайся здесь до утра, Рэй, — попросил юный капитан. — Незачем ночью бегать по рабочим коридорам.
— Так ведь Динго ждет, — сказал Рэй, и они попрощались.
* * *
Анна, Елизавета, Мария и Мириам, Марта, Саломея, Лия, Рахиль, Руфь, Дебора, Ева, Юдифь, Екатерина, Иоанна, Маргарита, Грация, Прискила, Сусанна, Елена, Маргарита, Констанция, Ирина, Вероника, Анжела, Агнесса, Бетания, Диана, Бригита, Урсула, Тереза, Талита, Клара, Сесилия, Эдит, Матильда, Агата, Хельга, Корделия, Розамунда, Регина, Кассия, Кристина… Где-то на пятом десятке память Дика на женские имена истощилась, и он перешел к вариациям на тему мужских имен: Францеска, Бернарда, Раймунда, Стефания, Андреа, Александра, Габриэла, Доминика, Паула, Антония, Августина, Игнатия, Валерия, Петра, Маттеа, Корнилия, Карла, Исидора, Винсента, Людовика, Михаэла, Роберта…
Дик попробовал схитрить и дать одно имя хотя бы двум — но ничего не вышло: обе обиделись так кротко и жалобно, что он быстро исправился. У Рэя были те же проблемы, но ему было легче: все морлоки были, как-никак, мальчиками, и мужских имен они оба знали больше, чем женских; кроме того, морлочата не обижались, если двое получали одинаковые имена, и не возражали против нихонских имен. Дзё же нихонские имена казались какими-то ненастоящими, слишком похожими на их клички.
Свою катехизацию Дик начал с того, что стал работать вместе со всеми в прачечной. Мария и Карла попробовали было его отговорить, но он весьма решительно объявил, что с двенадцати лет не съел ни одного куска, которого не заработал, и изменять своему обычаю не намерен. А еще он хотел как можно быстрее восстановить силы. Мария смирилась — все-таки он освобождал ей одни рабочие руки, а они были нужны.
Дик прилагал все усилия к тому, чтобы жить так же, как они, ничем не отличаться, стать гемом для гемов. Даже обращение «хито-сама», отделявшее его от других, он попробовал отменить — но они переняли обращение «сэнтио-сама» от Рэя, который приходил к маленьким морлокам.
Дик знал, что Бог не дал ему таланта проповедника, что озарения, когда он находит нужные слова, редки и случайны, поэтому старался просто как можно больше делать для дзё и с дзё, и как можно меньше говорить от себя, держась памятных текстов. У него было время сейчас; немного, по всей видимости, но — было, и смерть не дышала в затылок, так что он не торопился с Таинством, а просто давал женщинам имена и обстоятельно пересказывал Евангелие в те часы, когда они собирались послушать его.
Дзё очень любили песни и истории, которые рассказывают вслух, и в свободное время, либо при выполнении каких-то несложных и монотонных работ, вроде глажки, кто-то обязательно развлекал других рассказом или все вместе пели. Дика слушали с охотой, потому что его истории были совершенно новыми, а песни — псалмы, которые он помнил по бревиарию и пел всегда на одну ту же мелодию — потрясали, несмотря на весьма скромное исполнение. Ничего подобного раньше эти женщины не слышали: их собственный репертуар состоял отчасти из песен, разработанных хозяевами и прославляющих процесс заботливого труда, отчасти — из их собственного, довольно примитивного фольклора. Библейская система образов не была им понятна и на четверть — но имела сногсшибательный эффект. Если бы Дик сообразил, что псалмы кажутся дзё чем-то вроде сверхмощных заклинаний, сила которых только усугубляется их загадочностью — у него встали бы дыбом даже те волосы, которые с него состригли. Но он был слишком простодушен.
Он беспокоился поначалу о том, как рассказать дзё о христианской жизни, чтобы это не свалилось на них как снег; с чего начать. Но, к его удивлению, поводы находились сами собой: точнее, их порождали евангельские пересказы. Он обнаружил, что имеет дело с людьми, которые не знают не только, что такое «вера» или «надежда» — они не знают, что такое семья, дом, скот, вино, зерно и полевые лилии. Необходимость объяснять такие вещи заставляла его прибегать к сравнениям и метафорам, показывать на пальцах, рисовать на детских обучающих планшетиках… Это давало совершенно неожиданный результат, в том числе и для него самого: он обнаружил, что обыденное потрясает ничуть не хуже чудесного. Вола и осла он сам знал только как статуэтки в вертепе или картинки на иконах рождества — и сейчас, описывая дзё мощное животное, увенчанное крепкими рогами, он понимал, что в каком-то роде оно чуднее, чем ангелы и волшебники, что пришли поклониться Младенцу. Словом, катехизация дзё превращала юношу в бессознательного поэта и весьма глубокого мистика — потому что настоящим мистиком является лишь тот, кто задумывается над смыслом обыденного.
Еще одна опасность, которая погубила много миссионеров, и мимо которой Дик проскочил на одном простодушии, заключалась в том, что, пересказывая всем известные сюжеты по пятому разу, люди перестают думать, что это как-то касается их самих. Есть предубеждение, что проповедовать простецам и детям легко — ничуть не бывало, именно простецы и дети первыми чувствуют фальшь в словах проповедника, причем часто фальшь, не осознаваемую им самим. Многие миссионеры жаловались на то, как трудно внушить гемам понятие о браке и супружеской верности — но Дик, объясняя, что такое брак (он как раз описывал свадьбу в Кане Галилейской), не мог забыть о себе и о Бет. Прежде он тоже, конечно, помнил, но не давал себе на этом сосредоточиться гнал от себя воспоминания, зная, что эта рана заживет не так просто, как рубцы от хлыста, и воспаленную душу антибиотиком не вылечишь. Но однажды ему пришлось открыть ее перед всеми: в общей спальне было десятка три женщин, которые слушали его как Шахерезаду.
— А у сэнтио-сама есть жена? — спросила маленькая дзё, прозванная Маришкой в честь пилота с «Мешарета», когда он закончил объяснять теоретическую часть.
— Есть, — сказал Дик, и тяжело сглотнул. — И я больше не увижу ее…
— Почему? — не отставала Маришка.
— Она во дворце, ее охраняют. Она — дочь убитой цукино-сёгун.
— Бедный сэнтио-сама, — пожалела его Маришка. — Возьмите себе другую жену.
— Другой нет, — улыбнулся Дик. — Просто нет другой такой на свете, понимаешь?
— Жалко вас, — покачала головой дзё. — Вам не с кем поиграть.
— А мне жалко вас, — Дик едва не плакал. — У вас не было ничего такого. Понимаешь, Маришка, если было и потерял — это значит, его нет только сейчас. А если совсем не было — значит, нет никогда. Поиграть, вы так это называете — а она пришла ко мне в камеру в ночь перед казнью, и я думал, что умру от радости, вот как это бывает. Поиграть… Знаете, почему вас учат так говорить и делать? Чтобы вы оставались детьми даже когда сами рожаете детей. Половина из вас годится мне в матери — а я пережил и знаю больше, чем вы. Разве это дело? Разве это хорошо, что вы спите с мужчиной — а потом забываете его? Это значит, что вы оставляете его нечеловеком. Инструмент: пришел, сделал дело — и уходи. И вы для них не люди, пока не будет один мужчина для одной женщины. Один такой, чтобы другого больше не было. Это любовь. За это умирают.
