Джеймс Блиш - Города в полете
И все же привычка к власти по-прежнему так никогда и не ослабила своего захвата над Хэзлтоном; снова и снова, с тех пор, как впервые «новая» появилась в окрестностях Новой Земли, the Compleat Стохастик постоянно подталкивался к действиям, к насаждению своего собственного чувства необходимости и порядка на Стохастическую вселенную бездумного беспорядка, вроде Квакера, которого наконец-то ввели в такое состояние, что он вот-вот ударит своего противника. Во время борьбы с Апостолом Джорном, Амальфи, лицезрея результаты действий Марка, но не имея возможности наблюдать за самими предпринимаемыми им действиями, частенько задумывался о нем: стоит ли все этого того, чтобы спустя столько лет, снова искусно играть в эти политически игры, которые, как они считали, ушли навсегда? Что это значит для человека, который стал приверженцем подобных доктрин, предпринимать борьбу ради мира, который, как он знает, скоро должен все равно погибнуть, даже скорее, чем ему доказывала философская система, поклонником которой он стал?
И на другом, обывательском уровне, стоит ли Ди для него хоть что-нибудь? Знает ли он, во что она превратилась? Как молодая женщина, она любила приключения, но теперь и она изменилась; а теперь лишь немногим отличалась от высиживавшей яйца курицы, естественная цель в гнезде для любого браконьера. И что касается этого, то знал ли Марк что-нибудь насчет их «стерильного» романа?
Ну да ладно, на последний вопрос уже ответ имеется, но все остальные были, как обычно, по-прежнему совершенно неопределенны. Неужели неожиданное решение Хэзлтона отправиться с планетой Он в конце концов представляло собой окончательный отказ от привычки ко власти — или же, наоборот, ее признание? Для человека с проницательностью Хэзлтона, должно быть понятно, что власть над Новой Землей более уже никак нельзя сравнивать с властью над Бродягами; она была такой же вознаграждающей, как, например, служба капелланом в летнем лагере. Или быть может, он смог заметить, что инцидент с Апостолом Джорном доказал, что Амальфи остался и продолжал бы оставаться настоящей фигурой могущества и умах Ново-Землян, к которой всегда можно обратиться, в любом случае, если Новая Земля столкнется к конкретной опасностью. Остальные же Ново-Земляне давно уже потеряли способность быть хитрыми, планировать битву, способность быстро думать и принимать решения, когда это требовалось, и не могли бы признаться в том, что ни у кого больше не сохранилось по-прежнему этих способностей, кроме их легендарного экс-мэра; Оставив любому другого мэру, занимавшему в настоящий момент этот пост, даже Хэзлтону, лишь рутину управления в мирное время, когда существовала лишь небольшая необходимость или желание каких-то правил. В действительности, как неожиданно и с удивлением понял Амальфи, тот обман, который он применил в отношении Апостола Джорна, оказался вовсе не таким уж и обманом, по крайней мере до какого-то уровня: то, что Ново-Земляне вполне удовлетворялись случайностями, точно так же, как Стохастики утверждали в отношении себя, и не имели никакого интереса в наложении какой-то цели на свои жизни, за исключением того случая, если это им навязывалось извне, либо кем-то подобным Джорну, либо кем-то вроде Амальфи, являвшимся противоположностью Джорна. Так что возможность того, что Стохастицизм мог проникнуть и пропитать души Воинов Господа все это время, была в действительности реальной, в независимости от того, понимали это или нет сами Ново-Земляне, признавали ли они Стохастицизм или нет; просто время и философия нашли друг друга, и это представлялось гораздо более вероятным, чем сам эрудит Гиффорд Боннер являлся всего-лишь запоздалой интеллектуализацией чувства, которое подсознательно витало над Новой Землей многие годы. Ничто другое не могло служить доказательством быстрого успеха Амальфи и Хэзлтона в области «продажи» Апостолу Джорну чего-то такого, во что сам Джорн, будучи в начале слишком проницательным, едва ли поверил бы — и ничего другого, кроме того факта, что по крайней мере, хотя этого не подозревал сам Амальфи и, возможно, и Хэзлтон, на самом деле оказавшегося правдой. Если же Хэзлтон и заметил это, тогда он не отказывался ни от чего, оставляя Новую Землю ради планеты Он; напротив, вместо этого, он выбирал единственный центр власти, который еще что-либо должен означать в течении нескольких последующих лет, которые осталось просуществовать ему и всей остальной вселенной.
За исключением, конечно, этой неизвестной величины — Паутины Геркулеса; но, естественно, решение этого вопроса находилось совершенно вне пределов возможностей и компетенции Хэзлтона.
И даже Амальфи начал поддаваться действию вируса Стохастицизма. Эти вопросы по-прежнему интересовали его, но привкус академизма, который все более и более четко проявлялся в них перед лицом приближающейся катастрофы, становился все более очевидным даже для него. И все, что оставалось, за что еще можно было бы ухватиться, так это лишь бешеный полет планеты Он к метагалактическому центру, борьба за подготовку механизмов и приборов, который понадобятся по прибытии на место, и отчаянная необходимость оказаться там раньше Паутины Геркулеса.
И таким образом за Ди оказалось — если не окончательная победа, то во всяком случае — последнее слово. Именно ее суждение об Амальфи, как о Летучем Голландце, больше всего поколебало его, после всех этих ярлыков и масок, которые оказались сорваны приближающимся триумфом времени. И проклятие лежало теперь, как оно лежало всегда, но уже не в самом полете, а в одиночестве, погнавшем человека в этот бесконечный полет.
За единственным исключением. Теперь уже явственно был виден конец.
Открытие того, что огромные спиральные галактики, острова вселенных в космосе, в которые группировались звезды, и сами склонялись к объединению в огромные группы, вращающиеся по спиральным рукавам вокруг общего центра плотности, было предзнаменовано еще в начале 1950-х, когда Шепли выполнил карту «внутренней метагалактики» — группы примерно в пятьдесят галактик, к которой принадлежал как Млечный Путь, так и галактика Андромеды. После того, как гипотеза Милна оказалась доказанной, представилось вполне возможным показать, что подобные метагалактики существовали как правило, как и то, что они, в свою очередь, формировали спиральные рукава, тянущиеся по направлению к центру, который являлся втулкой своеобразного «колеса» на котором вращалось все мироздание, и из которого в самом начале произошел взрыв моноблока.
И именно в этот мертвый центр сейчас и мчалась планета Он, назад, в лоно времени.
На планете уже больше не было дневного света. Путь, которым планета двигалась, иногда позволял появляться в небе светлым недолговечным пятнам, или небольшому спиральному свечению в ночи, производимому галактикой, мимо которой они пролетали, но никогда в небе вновь не сияло солнце. Даже разреженные мостики звезд, соединявшие галактики, подобно пуповинам — мостики, чье открытие Фрицем Зворкиным в 1953 году вызвало серьезный пересмотр предполагаемого количества материи во вселенной, и таким образом — пересмотр ее предполагаемых размеров и возраста — не ослабило ту черную пустоту, сквозь которую, мчалась планета Он, хотя бы даже на день. Межгалактическое пространство было слишком безграничным для этого. И поэтому, освещаемая лишь искусственным светом, планета Он мчалась на полной скорости своих движителей спиндиззи, что было возможно лишь для столь массивного «корабля» по направлению к тому Месту, где Желание дало жизнь Идее, и где стал свет.
— В своей работе мы отталкивались от того, чему вы нас учили, и что вы называли гипотезой Маха, — объяснял Ретма Амальфи. — Доктор Боннер называет ее Виконианской гипотезой или космологическим принципом: он состоит в том, что с любой точки в пространстве или во времени вселенная должна была бы выглядеть точно так же, как и с любой другой точки и, таким образом, невозможен полный учет всех стрессов, воздействующих на эту точку, если только наблюдатель не предположит, что и всю остальную вселенную необходимо взять в расчет. Тем не менее, это могло быть реально лишь в случае тау-времени, в котором вселенная — статична, безгранична и вечна. В т-времени, которое представляет вселенную, как конечную и расширяющуюся, гипотеза Маха диктует, что каждая точка является уникальным и удобным наблюдательным пунктом — за исключением метагалактического центра, которым свободен от стрессов и находится в стазисе, потому что, в нем все стрессы практически гасят друг друга, являясь эквидистантными. И там возможно проведение огромных изменений с помощью относительно незначительного расхода энергии.
— Например, — предложил доктор Боннер, — изменение орбиты Сириуса всего лишь тем, что вы наступите на цветок лютика.
— Ну, я надеюсь, что это не так, — возразил Ретма. — Мы не можем контролировать небрежность такого рода. Но это и не такой уж и пустячок, как орбита Сириуса — то, что мы, так или иначе, будем пытаться изменить, так что, наверное, в этом нет никакой реальной опасности. То, на что мы рассчитываем — всего лишь шанс, хотя и незначительный, но все же реальный — состоящий в том, что эта нейтральная точка совпадает в подобной точкой для вселенной антивещества, и что в момент аннигиляции эти две нейтральные зоны, два мертвых центра, станут общими и переживут полное уничтожение на какой-то заметный миг.
