Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)
Между тем источник странных звуков оказался совсем недалеко: на плоском камне, с которого совсем недавно Харр разглядывал мелкопесчаное дно, сидел на корточках жирнозадый юнец с отечным лицом; пристроив на колене однострунный рокотан, он время от времени бил по струне серебряной палочкой и принимался нудно бормотать, изредка повышая голос. Делал это он с явным отвращением. Затем начал кидать в воду какой‑то мусор — клочки шерсти, цветы мятые, перья. Вода быстренько принимала всю эту скверность и утаскивала под берег, подальше от глаз людских. Набормотавшись и опустошив мешок со всяких сором, ручьевый гость поцеловал свою руку, а затем сунул ее в воду, как бы дарствуя речным струям слюнявый свой поцелуй. Покряхтывая, поднялся во весь рост, задрал хламиду и в довершение всех трудов облагодетельствовал чистый источник ленивой желтоватой капелью.
Вот этого Харр уж никак потерпеть не смог.
— Ах ты, паршивец! — завопил он, подымаясь из кустов и имея твердое намерение попробовать прибрежную лозу на так кстати обнажившейся заднице.
Но не пришлось. Точно дикие гуки–куки, повыпрыгивали невесть откуда лихие отроки, в воинский возраст, однако, еще не вышедшие. Повисли на плечах, злобно тыча кулачками куда ни попадя. С такими биться было совсем невместно, поэтому пришлось положить рыбину на уже опустевший камешек и покидать их одного за другим в холодную речушку, благо любому из них было там не более чем до пупа. Но, поскольку ни учить их вежливому обхождению, ни просто ждать, пока они выберутся на берег, желания у него не было, то подхватил он свой улов и нырнул снова в густую прибрежную зелень, мечтая только о том, чтобы добраться до махидиного двора, затвориться там покрепче и чтобы хоть сегодня драк более ни‑ка–ких. Вот так.
Но на круглом дворике, к которому он так целеустремленно продирался сквозь царапучие кусты, его ожидал сюрприз в виде испуганных махидиных глаз и еще доброго молодца, красноречиво подтягивающего штаны. Харр вздохнул, перехватил рыбину под жабры и со всего размаха попотчевал сластолюбивого гостя по уху хлестким чешуйчатым хвостом, молодец, даже не ойкнув, выкатился вон; Махида кинулась за ним, опасаясь выволочки. Харр перехватил ее поперек живота:
— Не боись, тебя не буду. Намахался за сегодня, надоело. Но покуда я тут, чтоб более пи единого жеребчика на твоей травке не паслось. Зарубила у себя на носу?
Она закивала так поспешно, что Харр понял: обманет. Но повторять дважды не любил, да и правило держал: девок добром привораживать, не кулаками. Хотя некоторые того стоили.
Он нашарил ракушечную нитку, подал Махиде:
— А это тебе за первую ночь, ладушка. А вот и на прокорм.
Она проворно цапнула и бусы, и монетки, залебезила:
— Да разве ж я знала, господин мой, что будешь ты столь удачлив… Я же тебе на кусок лакомый старалась…
— Не ври, — оборвал он. — И не будем больше об этом. Дай‑ка я разуюсь, больно жарко.
Она уже хлопотала, разложив рыбу на широком глянцевитом листе.
— Да, вот еще: отруби кусок от хвоста, да спеси бабке, что бусы вяжет. Я ей посулил.
— Жирно будет! — Махида уже вернулась к хозяйскому топу. — С нее и головы хватит, все равно она одну жижу пьет, тем и живет.
— Тебе виднее, только не позабудь!
Он, шлепая по утоптанному полу, забрался в хижину, повалился на низкое многогрешное ложе и блаженно задрал босые ноги. Со двора потянуло ухой с духмяными травами.
Харр медленно проваливался в зыбкую дремотную трясину — ночью‑то не больно много удалось от сна урвать. Вот сейчас придет Мади, и четыре проворные женские руки накроют хоть на дворе, хоть тут же, возле постели… А ежели здесь еще и брагу умеют варить, то Махида слетает, добудет…
Пушистая вечерняя пирлипель уселась ему на босую ногу, защекотала. Но он этого уже не почувствовал.
III. Судьба любой земли
Из сна он выскочил толчком, как из ледяной воды. И зря: это был лишь взволнованный голосок Мади:
— Поймали! Своим дружкам нахвастал и в Двоеручье подался, так его на тропе и догнали. Завтра суд.
Харр блаженно потянулся, потом пружинисто вскочил и, как был, босой, в одних штанах, выпрыгнул на дворик. Мади почему‑то ойкнула и тут же прикрыла рот рукой:
— Разбудила я тебя, господин мой?
— И оч–чень кстати, — он повел носом, удостоверяясь в том, что уха поспела. — Только что вы меня все “господин, господин”… Не смерды же, в самом деле. Зовусь я Харр по–Харрада. А ну‑ка, хором!
— Гхаррпогхарра… — неуверенно повторила одна Махида.
Харр поморщился — выговор у нее был с придыханием, как у самого серого простонародья.
— Ладно, зовите просто Гарпогар, я откликнусь, — он повел плечами, все еще не отойдя от дурманного, как всегда перед ночью, сна.
Мади, глядевшая на него широко раскрытыми золотыми глазами, вдруг вспыхнула и потупилась.
— А ты что? Напугал я тебя, страшен–череп, да?
— Не страшен, господин мой Гарпогар, а что черен, то ведь все вы там, в безводных степях, таковы, только сюда к нам редко кто из ваших добирается.
— Так что ж глаза такие круглые делаешь?
— Все не могу разгадать, что за тайна в тебе… Что‑то вертится на уме, а припомнить не могу.
Харр мысленно вернулся к загону с чудовищем — тот, в плетеной безрукавке, тоже глядел на него, точно пытаясь что‑то припомнить.
— Ну, когда надумаешь — скажешь, — он помрачнел, потому что на ум пришло предположение: эта тоже к его бусам дареным приглядывается. И зря. Сейчас все, что было с ним на далекой земле–Джаспере, казалось улетевшим сном, от которого остались, правда, сапоги с камзолом, меч да вот стекляшки эти. Одежу он скидывал, меч возле себя клал, а вот с бусами не расставался, были они всегда теплыми, как добрая память.
— Я тут утречком одного спасал от зверюги хвостатого, страшенного, — проговорил он, принимая от Махиды полную чашу ухи, — так тот тоже на меня все пялился. А потом на службу к себе приманивал. Да я… Эй, Махида, да что это ты стол только на двоих накрыла?
Махида уселась напротив, аккуратно держа на коленях чашу на чисто выскобленном подчашнике, а Мади все вынимала из плетеной кошелки глиняные кувшинчики, продолговатые караваи, связки сушеных плодов.
— А чего ее кормить? У нее каждый день стол накрыт, и без всяких трудов!
В голосе Махиды прорвалась такая полновесная зависть, что Харр внутренне поежился — ох и обидела она, поди, младшую подруженьку!
Но Мади и бровью не повела. Харр выудил из своей чаши кусок порозовее, на подчашнике подал девушке:
— На‑ка, присядь да повечеряй с нами, а то мне кусок в горло не лезет.
— Я не затем пришла, господин мой Гарпогар, — она остановила его таким сдержанным и в то же время исполненным достоинства жестом, что ему стало ясно: такую не обидишь. — Мне послушать тебя дорого. Скажи, уж не аманта ли стенового ты утром спасать решился?
— А я и сам не знаю. Волосья у него черные на лице вот такими ободьями. А ты почему решила, что это амант?
— Ну, во–первых, у тебя на сапог зеленище капнуло, а его лишь на одном придворье добывают; во–вторых, за тобою пирлипель летела светло–серая, а они там обитают, где глина серая сложена, — значит, у того же стенового. И потом, Махида тебе ни одной монетки не дала бы — так какими деньгами ты расплачиваться собирался? Выходит, все тот же стеновой тебя наделил.
— Она у нас больно умная, — вставила Махида, на сей раз уже с малой толикой зависти.
Да уж. Он хотел было заметить, что чересчур большой ум девку не красит, но воздержался, а вместо этого почему‑то принялся хвастливо рассказывать, как сел на бугорчатую спину страшилища, а потом еще и тянул его за хвост. Подружки ахали и хлопали ресницами.
— И как это тебе зверь–блёв ноги не перекусил? Такие сапоги даром пропали бы! — сокрушалась Махида.
— Я б ему перекусил! А зачем его, гада такого, вообще кормить–держать?
— Как зачем? А откуда тогда зеленище брать? Амантовы телесы что угодно помажут — хоть мису глиняную, хоть кирпич настенный, хоть лапоток лыковый — и как зеленище засохнет, так уж ни разбить, ни проткнуть, ни разорвать. Только руки сразу в трех водах отмочить надобно, а то зеленище в глубь живой плоти прорастет, потом с мясом вырезать придется. Вот завтра убивца к окаменью присудят, так всего с ног до головы и обмажут.
Харр вспомнил скрюченные фигуры на крыше амантова дома и, не скрываясь, содрогнулся:
— Одного не пойму: как же тогда такого живодера столь ласковым словом называют — амант?
— Так он и есть ласковый, когда стену нашу неприступную холит–гладит, трещинки высматривает, песни ей поет воинственные, чтоб стояла прямо и гордо, чтоб ни перед каким врагом не расступилась, не рассыпалась. Каждый день на рассвете он ее с рокотаном обходит, во сне одну ее видит, женой любимой называет…
