Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)
— За сколько отдашь?
Владелица птицы ойкнула, обморочно закатила глаза и, упав на бок, поползла в сторону. Те, что были поблизости, тоже начали расползаться, укрывая руками и подолами свой товар.
— Да заплачу я!.. — начал было Харр, нашаривая в кармане побрякивающие кругляшки, и тут из‑за колонн вылетела стража — один, два… Четверо. Бросились молча, как хорошо обученные псы.
— Цыц, вы! — крикнул Харр, подымая, как дубину, меч в жестких ножнах. — Не поняли, что ли — покупаю я? Не понахалке…
Нет, не поняли, пока одного не приложил ножнами по голове, а другого не отбросил строфионьим ударом обратно меж витых столбов, аж зелень захрустела. Двое других заверещали, по всей видимости, призывая подмогу. Харр вздохнул — ну что за город, и драться‑то по–настоящему не умеют, а нарываются на кулак на каждом шагу. Но из‑за угла высыпало уже около десятка, и непонятно, чем бы закончилось дело, если бы не раздался звонкий девичий крик:
— Стойте! Именем Стенного, Лесового и Ручьевого, стойте!
Все замерли, как стояли. Харр тихонечко повернул голову — надо же, Мади! Никогда бы не подумал, что у нее может прорезаться такой повелительный, прямо‑таки княжеский голос!
— Это чужеземец, — проговорила она, подходя ближе и придерживая за руку белокурого голыша в плетеных лазурного цвета лапотках и таком же ошейничке. — Он не знал, что это — данники аманта. Но он на службе… ты ведь получил место стража лихолетья, господин?
— Естественно. И не токмо место, но и жалованье. — Для пущей убедительности он побрякал каменными монетками.
— Любой, кто скрестит с ним оружие, оскорбит стенового аманта!
Воинов как ветром сдуло. Харр наклонился к девушке сейчас она ему показалась еще более хрупкой и маленькой, чем тогда, в лесу, и только тут заметил, что она дрожит.
— Да ты что, испугалась?
Она даже не кивнула — захлопала ресницами.
— За меня? Вот дурочка. Да я бы их…
Но тут она подняла на него лицо, и он поперхнулся.
В лесу он ее и не разглядел, да и Махида его сразу приворожила. Но тут первое, что пришло ему в голову, — это то, сколько же раз в своих странствиях он дивился чему‑то невиданно безобразному, до тошноты омерзительному. А вот красе невиданной — раз–два, и обчелся. Сейчас впору было загибать еще один палец.
Его поразила даже не та торжественная, благоговейная плавность, с которой некий творец начертал на песке судьбы контуры этого лица; его привела в изумление непреходящая светоносность ее спокойного полудетского лика, и попадись сейчас Харру тот лихолетец, что порешил вчера ее подругу — подвесил бы за причинное место за одно только то, что затуманил ужасом эти черты.
А вторая его мысль была та, что достанься она ему самому по жребию или на выкуп — посадил бы в светлый угол и любовался от одного дыма до другого…
А вот третья мысль была: все‑таки на широкую лавку да под щекотную гукову шкурку заваливался бы он не с ней, а с Махидой.
На погляд была девка рождена — не для сладких утех.
— Ладно ты их разогнала, — не зная, что дальше сказать, буркнул он. — Ишь, все косточки на кулаках ободрал — с утра прикладываюсь.
Она тихонько засмеялась, как зажурчала:
— Меня слушают, потому что Иоффа чтят. Мастер он, один на все Многоступенье. А сейчас ступай домой, господин, Махида тебе руки травой–утишьем обвяжет, а я ввечеру зайду, снеди принесу — с Иоффом за большой рокотан рассчитались, в кладовушке повернуться негде.
Говорила она степенно, как взрослая хозяйка большого дома, а сама‑то — от горшка два вершка, едва ему по грудь. Балахончик белый, праздничный, перепоясан ленточкой алой, как и на сандалиях. В таком наряде‑то не больно в кладовушку сунешься. Не иначе полон дом челяди. А дед‑то, небось, скареда, даже на бусы дешевенькие не расщедрился. На внучке — и на том ожерелок плетеный. Видно, не умеет девонька просить, не чета Махиде…
Он нащупал в кармане ракушечную нитку, покрутил в пальцах. Потом решил — негоже принародно‑то.
— Я пойду, господин, поклонюсь лесовому аманту, — она еще раз озарилась улыбкой, скользнула мимо него и канула в упругую лиственную завесу, несомненно служившую дверью в этот диковинный золоченый дом.
Ну домой, так домой. Он двинулся обратно, ведомый шестым чувством прирожденного странника — бессознательно повторять уже пройденную дорогу, притом все равно в какой конец. Выбрался за ворота — стражи погоготали, приветствуя, но лениво; Харр бросил им монету, на выпивку — удивились. Но обратно, в лабиринт застенного стойбища, что‑то не тянуло… А куда? Дорога сворачивала направо, чтобы долгими извивами лепиться вдоль скального обрыва, на верхнем уступе которого кучерявился вчерашний лес. Туда брести по полуденной жаре его как‑то не потянуло. Он перевел взгляд левее — ясная речушка бежала вдоль крутого склона, облизывая его ледяными язычками. В одном месте она расступалась крошечным, но глубоким озерцом (вчера он измерил‑таки эту глубину). Над этим местом болталась висячая лестница с редкими гибкими перекладинами. Здесь они с Махидой спустились вчера — как она и посулила ему, “по воздуху”. Сперва он даже не поверил, выдержит ли двоих ненадежная снасть; ничего, и не заскрипела. Махида соскользнула проворно, на конце раскачалась и прыгнула на песчаный бережок — сразу видно, не в первый раз. И не в десятый. А он лез, зажмурившись, и когда сапог не нащупал следующей перекладины, руки разжал и, естественно, плюхнулся в воду. Оно, конечно, безопасно, не разобьешься, но в другой раз он твердо решил предпочесть окольный путь по петляющей дороге.
Ну а сейчас карабкаться наверх на такую крутизну и думать было нечего — тяжел, неуклюж. Да что в лесу взять? Ягод разве.
А вот речушки, даже малые, кормили его не раз.
Он двинулся влево, уходя от шумного и пованивавшего околья, и очень скоро очутился в кустарниковых зарослях, куда не проникал ни один ветерок, и тем не менее крупные листья непрерывно шелестели, тревожимые стаями мелких птиц и неугомонных разноцветных стрекоз, молчаливых в городе, но тут пронизывающих всю долину ручья прерывистыми нитями разноголосого стрекота. В одном месте из кустов выныривала тропинка и, юркнув к воде, упиралась в плоский камень. Харр забрался на него, пригляделся — вода была прозрачна, но на чистом дне не виднелось ничего съедобного, ни рыбки, ни ракушки. Пришлось, продолжить путь, и наконец‑то внезапно открывшаяся тенистая заводь, полная коряг и тростника, посулила ему добычу. Он влез по колено в воду, изготовил меч острием вниз и стал ждать, когда подводные обитатели уймут тревогу, рожденную его шагами.
Над водой растекался зной, и вездесущие твари, приносящие радость — как там их, ширли–мырли, что ли? — сновали над водой, временами щекотно присаживаясь ему то на плечо, а то и на нос. А, чтоб вас…
Он взмахнул правой, свободной рукой и ловко сшиб приставучую букаху, так что она шлепнулась в воду. И тут же из‑под коряги высунулось тупая рыбья башка. Ага, цель имеется. Он цапнул за крылышки еще одну стрекозу, на свою беду присевшую на рукав, и, слегка придавив, отправил туда же. Усатая рыбина, сторожко подрагивая плавничками, высунулась из своего укрытия почти наполовину. И тогда, решив дальше не испытывать рыбьего терпения, Харр ударил мечом, словно острогой. Острое лезвие прошило хрустящую плоть и ушло в песчаное дно, не давая бьющейся добыче сорваться; он ударил по голове сапогом и потащил разом притихшую рыбину из воды, радуясь ее тяжести и желая одного — чтобы оказалась съедобной. Срезал лозу, очистил ее от листьев и продел под жабры. Теперь можно было возвращаться, и он двинулся назад, безотчетно радуясь не столько счастливому улову, сколько тому, что все вернулось в привычную колею. Ему и жилось, и дышалось, и ловилось точно так же, как на любой из дорог его родимой Тихри, делла–уэлла Тихри; и у него снова был дом, где он мог прикрыть глаза и расплести косички бровей, не опасаясь, что в темноте ему подсунут под бок острый нож или злокусачую хамею; и девка была, с лица диковатая, но зато в плечах широкая, как строфиоивя степь, и животом плескучая, и длинными, охватистыми ногами желанная…
А еще у него была дорога, по которой он волен был уйти от всего этого — хоть сегодня, хоть через четыре преджизни. Но пока не тянуло.
Он развернулся и пошел назад, по собственным следам, немного дивясь, что громадная рыбина вроде бы непомерно легка. Хвост волочился по земле и временами шлепал его по сапогам, которые, слава солнышку нездешнему, под которым их тачали, не промокали ни при каких обстоятельствах — для путника просто клад. И за этими шлепками да хрустом кустов не сразу услыхал, как кто‑то временами тихонько побрякивает — так звенят на караванных плясуньях наушные кольца. Брякнет и долго–долго подпевает блеющим голоском. Харр затаился, вытягивая шею и примериваясь к просвету меж двух зеленых ветвей, хотя по–настоящему затаиться было просто невозможно: за шиворот так и лезли проклятущие пирли.
