Генри Каттнер - Долина Пламени (Сборник)
— Это просто я придумала, дядя Чарли.
— А ну-ка спой ещё раз. — Он вытащил записную книжку.
Девочка спела ещё раз.
— Это что-нибудь означает?
Она кивнула.
— Ну да. Вот как те сказки, которые я тебе рассказывала, помнишь?
— Чудесные сказки, милая.
— И ты когда-нибудь напишешь про это в книгу?
— Да, только нужно их очень изменить, а то никто их не поймёт. Но я думаю, что песенку твою я изменять не буду.
— И нельзя. Если ты что-нибудь в ней изменишь, пропадёт весь смысл.
— Этот кусочек, во всяком случае, я не изменю, — пообещал он. — А что он обозначает?
— Я думаю, что это путь туда, — сказала девочка неуверенно. — Я пока точно не знаю. Это мои волшебные игрушки мне так сказали.
— Хотел бы я знать, в каком из лондонских магазинов продаются такие игрушки?
— Мне их мама купила. Она умерла. А папе дела нет.
Это была неправда. Она нашла эти игрушки в Коробке как-то раз, когда играла на берегу Темзы. И игрушки были поистине удивительные.
Эта маленькая песенка — дядя Чарли думает, что она не имеет смысла. (На самом деле он ей не дядя, вспомнила она, но он хороший.) Песенка очень даже имеет смысл. Она указывает путь. Вот она сделает все, как учит песенка, и тогда…
Но она была уже слишком большая. Пути она так и не нашла.
Скотт то и дело приносил Эмме всякую всячину и спрашивал её мнение. Обычно она отрицательно качала головой. Иногда на её лице отражалось сомнение. Очень редко она выражала одобрение. После этого она обычно целый час усердно трудилась, выводя на клочках бумаги немыслимые каракули, а Скотт, изучив эти записи, начинал складывать и передвигать свои камни, какие-то детали, огарки свечей и прочий мусор. Каждый день прислуга выбрасывала все это, и каждый день Скотт начинал все сначала.
Он снизошёл до того, чтобы кое-что объяснить своему недоумевающему отцу, который не видел в игре ни смысла, ни системы.
— Но почему этот камешек именно сюда?
— Он твёрдый и круглый, пап. Его место именно здесь.
— Но ведь и этот вот тоже твёрдый и круглый.
— Ну, на нём есть вазелин. Когда доберёшься до этого места, отсюда иначе не разберёшь, что это круглое и твёрдое.
— А дальше что? Вот эта свеча?
Лицо Скотта выразило отвращение.
— Она в конце. А здесь нужно вот это железное кольцо.
Парадину подумалось, что это как игра в следопыты, как поиски вех в лабиринте. Но опять тот самый произвольный фактор. Объяснить, почему Скотт располагал свою дребедень так, а не иначе, логика — привычная логика — была не в состоянии.
Парадин вышел. Через плечо он видел, как Скотт вытащил из кармана измятый листок бумаги и карандаш и направился к Эмме, на корточках размышляющей над чем-то в уголке.
Ну-ну…
Джейн обедала с дядей Гарри, и в это жаркое воскресное утро, кроме газет, нечем было заняться. Парадин с коктейлем в руке устроился в самом прохладном месте, какое ему удалось отыскать, и погрузился в чтение комиксов.
Час спустя его вывел из состояния дремоты топот ног наверху. Скотт кричал торжествующе:
— Получилось, пузырь! Давай сюда…
Парадин, нахмурясь, встал. Когда он шёл к холлу, зазвенел телефон. Джейн обещала позвонить…
Его рука уже прикоснулась к трубке, когда возбуждённый голосок Эммы поднялся до визга. Лицо Парадина исказилось.
— Что, черт побери, там, наверху, происходит?
Скотт пронзительно вскрикнул:
— Осторожней! Сюда!
Парадин забыл о телефоне. С перекошенным лицом, совершенно сам не свой, он бросился вверх по лестнице. Дверь в комнату Скотта была открыта.
Дети исчезали.
Они таяли постепенно, как рассеивается густой дым на ветру, как колеблется изображение в кривом зеркале. Они уходили держась за руки, и Парадин не мог понять куда, и не успел он моргнуть, стоя на пороге, как их уже не было.
— Эмма, — сказал он чужим голосом, — Скотти!
На ковре лежало какое-то сооружение — камни, железное кольцо — мусор. Какой принцип у этого сооружения — произвольный?
Под ноги ему попался скомканный лист бумаги. Он машинально поднял его.
— Дети. Где вы? Не прячьтесь…
ЭММА! СКОТТИ!
Внизу телефон прекратил свой оглушительно-монотонный звон.
Парадин взглянул на листок, который был у него в руке.
Это была страница, вырванная из книги. Непонятные каракули Эммы испещряли и текст, и поля. Четверостишие было так исчёркано, что его почти невозможно было разобрать, но Парадин хорошо помнил «Алису в Зазеркалье». Память подсказала ему слова:
Часово — жиркие товы.
И джикали, и джакали в исходе.
Все тенали бороговы.
И гуко свитали оводи.
Ошалело он подумал: Шалтай-Болтай у Кэрролла объяснил Алисе, что это означает. «Жиркие» — значит смазанные жиром и гладкие. Исход — основание у солнечных часов. Солнечные часы. Как-то давно Скотт спросил, что такое исход. Символ?
«Часово гукали…»
Точная математическая формула, дающая все условия, и в символах, которые дети поняли. Этот мусор на полу. «Товы» должны быть «жиркие» — вазелин? — и их надо расположить в определённой последовательности, так, чтобы они «джикали» и «джакали».
Безумие!
Но для Эммы и Скотта это не было безумием. Они мыслили по-другому. Они пользовались логикой X. Эти пометки, которые Эмма сделала на странице, — она перевела слова Кэрролла в символы, понятные ей и Скотту.
Произвольный фактор для детей перестал быть произвольным. Они выполнили условия уравнения времени-пространства. «И гуко свитали оводи…»
Парадин издал какой-то странный гортанный звук. Взглянул на нелепое сооружение на ковре. Если бы он мог последовать туда, куда оно ведёт, вслед за детьми… Но он не мог. Для него оно было бессмысленным. Он не мог справиться с произвольным фактором. Он был приспособлен к Эвклидовой системе. Он не сможет этого сделать, даже если сойдёт с ума… Это будет совсем не то безумие.
Его мозг как бы перестал работать. Но это оцепенение, этот ужас через минуту пройдут… Парадин скомкал в пальцах бумажку.
— Эмма, Скотти, — слабым, упавшим голосом сказал он, как бы не ожидая ответа.
Солнечные лучи лились в открытые окна, отсвечивая в золотистом мишкином меху. Внизу опять зазвенел телефон.
Зовите его Демоном
Рассказ
Перевод А. Соловьева
ГЛАВА I
Ложный дядюшка
Через много лет она вернулась в Лос-Анджелес и проехала мимо дома бабушки Китон. Дом, в сущности, не особенно изменился, но то, что ее детским глазам в 1920 году представлялось элегантным особняком, теперь выглядело ветхим каркасным домом, серым из-за облупившейся краски.
За двадцать пять лет ее былая неуверенность в себе прошла, но по-прежнему сохранялось в памяти глухое, труднообъяснимое чувство беспокойства — эхо того времени, которое Джейн Ларкин провела в этом доме, когда она была девятилетней девочкой, тоненькой, с большими глазами и модной тогда челкой — а-ля Бастер Браун.
Оглядываясь назад, она могла вспомнить и слишком много, и слишком мало. Разум ребенка удивительно отличается от разума взрослого. В тот июньский день 1920 года, войдя в освещенную зеленой люстрой гостиную, Джейн почтительно подошла по очереди ко всем членам семьи и поцеловала их. Бабушку Китон, и чопорную тетушку Бесси, и четверых дядюшек. Она не колебалась и когда очередь дошла до нового дядюшки, хотя он был не таким, как другие.
Остальные дети наблюдали за ней бесстрастными глазами. Они знали. Они видели, что и она знает. Но ничего в тот момент не сказали. Джейн понимала, что тоже не может сказать, что что-то не так, пока об этом не зайдет разговор. Это было частью молчаливого детского этикета. Однако весь дом был полон беспокойства. Взрослые просто ощущали какую-то неприятность, смутно чувствовали, что что-то не в порядке. Дети же — Джейн это видела — знали.
Позднее они собрались на заднем дворе, под большой финиковой пальмой. Джейн для виду перебирала свое новое ожерелье и ждала. Она видела, какими взглядами обмениваются другие, взглядами, в которых читался вопрос: «Ты думаешь, она, правда, заметила?» В конце концов Беатрис, старшая, предложила поиграть в прятки.
— Мы должны ей сказать, Би, — высказал свое мнение маленький Чарльз.
Беатрис отвела от него глаза.
— Что сказать? Ты рехнулся, Чарльз.
Чарльз не уточнил, но продолжал настаивать.
— Ты знаешь.
— Храните свой страшный секрет, — сказала Джейн. — Я все равно все знаю. Он не мой дядя.
![Генри Каттнер - Этот мир-мой! [Авт. сборник]](/uploads/posts/books/75416/75416.jpg)
