Андрей Хуснутдинов - Данайцы
– Что ты имеешь сказать мне?
– Бет знает о Проекте в самых общих чертах.
– Что именно?
– Что лечу я, что со мной летит жена, и так далее – из газет.
– Она замужем?
– Ага.
– А известно тебе, что мы еще не публиковали состава экипажа? Как и того, что летите именно вы?
– Она сказала, что вычитала об этом из газет.
– Ты хотел бы лететь с ней?
– Нет.
– А сам-то?
– Я?.. почему вы спрашиваете?
– Потому что еще не поздно остаться. Я имею в виду – с ней.
– Зачем?
– А затем… – Скребнув по столешнице ногтями, обезображенные пальцы собрались в кулак. – Затем, что ты, как сопля, так до сих пор и мотаешься между «лечу» и «не лечу». Что это такое – твое «лечу»? Что это такое, а?
– Я… простите, не понимаю.
– Все ты понимаешь! – заревела тьма над лампой. – Думаешь, мы подложили ее тебе? Думаешь, мы настолько в курсе твоих школьных амуров-тужуров? Она сама сюда пришла! Что прикажешь думать об этом? Откуда ей известны секретные сведения? Кто мог подослать ее? Кто она? И кто ты в таком случае?!
– Не… не может этого быть!
– В общем, скажу прямо. – Кулак потерся о торец стола. – С сегодняшнего дня мы запускаем в работу еще одного дублера.
– Вы подозреваете меня?
– Да.
– Я отстранен от полета?
– Пока дело не вышло за рамки отдела, нет.
– А выйдет?
– Этой стерве будет достаточно сказать, что она видела тебя на улице.
– И что?
– Отстранят. Это как минимум…
– А… максимум?
– Ты исчезнешь.
– И поэтому вы дали мне пистолет?
– И поэтому, идиот, я пытаюсь тебя спасти. Новый дублер взорвет нам к черту весь бюджет.
– Так все же вы верите мне?
– Хотелось бы.
– Я не виноват, поверьте.
– Ну-ну, не гони коней-то… Где сейчас твоя машина?
– В гараже.
– Ты всегда сам за рулем?
– Да.
– А пистолет?
– Со мной.
– Давай.
Я положил на стол свое громоздкое оружие и увидел, что это никелированный браунинг. Я отчего-то чрезвычайно обрадовался ему. Страшная рука обернула пистолет носовым платком и засунула его куда-то во тьму.
– Все? – сказал я.
Ответа не последовало. Обратно на стол рука легла пустой и громко стукнула о дерево.
Я спросил:
– Я могу идти?
Однако ответа не было и в этот раз. Я пригляделся к руке и вдруг понял – не столько понял, а как-то расслышал даже, – что сижу за столом в совершенном одиночестве. Раздался скрип дверной пружины и тяжелые удаляющиеся шаги. Свет лампы сделался ярче. Рука, лежавшая на столе, хотя и с теми же иссеченными пальцами, была не живая, а каменная рука, протез с отбитыми песчинками краски. Повернув лампу, я увидел прямо перед собой шероховатый ангельский лик с разорванным глазом. Кровь отлила у меня от головы. От ужаса я не мог дышать. Лампа померкла, на ее месте возник рубиновый уголек Марса. Из-за спины Юлия накинула мне на шею веревку и стала душить. «Ты же хотел этого, – пояснила она. – Вот тебе и сундучок: след странгуляции». Земля, похожая на остывшую шаровую молнию, плыла в темноте, за ней следом еще одна и еще, я насчитал пять планет. Корабль, нагонявший нас, был бетоновозом, и корабль наш был полой формой, которую следовало залить бетоном, а получившийся слепок использовать в качестве орбитального монумента. Воплощению этой грандиозной затеи мешали нарядные люди в нашей холодильной камере. Построенные у бетонной стены, босые, они чего-то ждали, и маленькая девочка зажимала рукой свое черное смолистое ухо. «Постой, – обратился я к Юлии, – а как ты собираешься повесить меня в невесомости?..»
***Поперхнувшись, я взмахнул руками и ахнул.
Мне показалось, что я падаю. Но это и была невесомость. Лицо мое комкала кислородная маска. Я был прикреплен липучими ремешками к мягкой обивке пола. На стене отсека горел красный индикатор критической массы двуокиси углерода. Это была кухня.
Стиснув зубы, я ждал, что меня стошнит. Перед глазами плавали багровые пузыри. Мне мерещилось, что и сам я плаваю внутри такого пузыря, что стоит продавить его тонкую стенку, как наступит облегчение. Однако первое же движение мое едва не закончилось обмороком.
– Юль! – тихо позвал я, не снимая маски.
С момента пробуждения некая важная мысль не давала мне покоя, но я не мог сосредоточиться на ней. Мысль эта, огромного значения, в то же время была неуловима и аморфна. Всякий раз, когда я был готов настичь ее, она просачивалась сквозь мозг, как вода сквозь сито. Тогда я решил, что маска стесняет мой ум, и снял ее.
В отсеке стоял запах лекарств и чего-то прелого. Однако, почувствовав это, я понял, что не могу закончить вдоха, что объема моих легких явно недостаточно для дыхания, они будто слиплись.
Тотчас какая-то тень накрыла иллюминатор, из-за дверей холодильной камеры послышался удар, и я поспешил надеть маску обратно. В пыльном воздухе отсека кружились стайки бурых, пульсирующих шариков воды. Накрыв рукой один из них, я увидел на своей ладони лоснящееся пятно крови и принялся высвобождать ноги из ремешков. Я бездумно рассматривал кровавый след пятерни на дверце холодильника, когда дверца распахнулась и в проеме возникла Юлия. Она не тотчас поняла, что я в сознании. На ней тоже была кислородная маска. Большое белое крыло выглядывало у нее из-за спины, в руках была дисковая пила. Замызганный, почерневший у оси диск лоснился от бурой влаги. Я был уверен, что вслед за пилой с крылом явится нечто и вовсе ужасное, что уж ни в какие ворота, но понял, что это не крыло, а задубевшее от холода, покрытое хлопьями инея полотенце. Одним краем оно приклеилось к потолку и покачивалось из стороны в сторону.
Юлия замерла.
Я кивнул:
– Выходи.
Огромный, в кровавых потеках, лоскут белого пластика сплошь покрывал дальнюю стену холодильника.
– Ты отравился, – сказала Юлия. Из-за маски голос ее звучал приглушенно.
– Выходи, – повторил я.
Она выбралась наружу. Мокрые, в бурой слизистой крови, руки ее дрожали.
Разгадав мой взгляд, Юлия шмыгнула носом.
– Холодно…
Дыханье ее было тяжелым, лицо раскраснелось.
– Порядок наводишь… – сказал я.
Она посмотрела на меня в упор. Я приподнял руку. Пила, оставленная в воздухе, ткнулась в стену неподалеку от меня.
– Ромео, – сказал я. – Его повесили?
То бишь моя большая мысль была коротка: «След странгуляции».
– …И полковник – от кого ты прячешь его? От меня?
Юлия смотрела куда-то в сторону.
Я взял пилу и приложил ладонь к кожуху моторчика: горячо.
– Ладно. Зачем я-то тебе понадобился? Если ты думаешь, что я ничего не вижу… Но ведь это же прет со всех сторон.
– Хорошо, – сказала она. – Чего тебе?
– Ромео, – повторил я, – его повесили?
Она покачала головой.
– …так повесили?
Юлия вернулась в холодильник, к лоскуту окровавленного пластика у стены, и отодрала захрустевший уголок с краю. Я увидел заиндевевшее лицо солдата с простреленной щекой.
– И что?
– Не повесили, – ответила она, держась за оледенелые поручни.
– Это гвардеец, убитый полковником, – сказал я. – И что?
– Балбес, ей-богу… – Юлия выбралась из холодильника и стала разминать закоченевшие пальцы.
– И что же?
– Да разуй глаза! – воскликнула она. – Гвардеец!
– А кто же?
– Идиот!
– Ты в своем уме?
– Слава богу!
– Да ты в своем уме?!
Она вдруг заплакала.
Я приподнял маску и вытер губы.
Что же это получалось – в полковнике она уже отказывалась видеть полковника, а в солдате признавала Ромео?
На кислородном баллончике, притороченном к моему поясу, раздался звуковой сигнал, давление падало. Юлия тоже услышала его.
Я прикрыл дверцу холодильника.
– Кого же ты хоронила на Земле?
– Никого.
Она лгала. Я слишком хорошо помнил, какой она вернулась из той своей поездки, я слишком хорошо помнил, как просыпался по ночам от ее крика. Но я не мог понять другого – того, что заставляло ее лгать сейчас.
– Куда, в таком случае, ты ездила?
– Не твое дело.
– А как он оказался на корабле? Он что, военный?
– Да.
– Так как же?
– Он… тоже хотел лететь.
– Куда?
– Со мной.
– Так…
Посмотрев на пилу у себя в руках, я сунул ее в нишу над холодильником. Пила выскочила обратно, я снова принялся заталкивать ее и вдруг подумал, что не пойму ничего этого никогда, что существуют вещи, которых и не следует, не нужно – страшно – понимать. Это был какой-то предел. Не то чтобы у меня кончался кислород и я мог задохнуться, а нечто худшее. Белый шум, пустота.
– Ладно. – Я хотел идти из кухни, но возглас Юлии остановил меня:
– Да ты же сам все знаешь! Сам!
Стащив маску, она грозила ею мне. Волосы ее расплылись в воздухе, в глазах были слезы.
– …Зачем ты тогда рассказывал про то… про собаку в портфеле? Зачем?.. Ты же знаешь, что было!
