Евгений Войскунский - Очень далекий Тартесс (др. изд,)
– Унесите.
И сразу все пришло в движение. Молчаливые рабы вынесли из палаты тело Литеннона. Снова грянула музыка, снова понеслись вокруг стола танцовщицы.
Сапроний тяжело опустился на скамью, залпом выпил чашу вина.
– Бедный Литеннон, – вздохнул Миликон. – Он верно тебе служил, Павлидий. Тяжкая потеря.
Павлидий даже не взглянул на него. Тихим голосом он сказал, обращаясь к Сапронию:
– Ослепительный велел тебе сдать лишних котов, ты же, пьяная морда, затеял гнусную распродажу.
– Светозарный! – завопил толстяк. – Ты глубоко прав, называя меня пьяной мордой. Проклятое вино во всем виновато. Я... я заглажу провинность. Я напишу новую поэму о величии обожаемого царя Аргантония...
Он икнул. Раздался тонкий голос ученого Кострулия:
– Не следует сопровождать упоминание великого имени столь низкими звуками.
– Ну, он же не намеренно, – великодушно отвел удар Миликон.
Он притянул к себе ту черноволосую танцовщицу, на которую все посматривал Горгий, усадил на колени. Она пыталась высвободиться, но Миликон держал ее цепко.
– Послушай, Павлидий, – сказал он, – надо бы издать особый указ, запрещающий высокорожденным драться друг с другом. От блистательного и выше.
– До светозарных? – осведомился Павлидий.
Миликон усмехнулся в душистую бороду:
– Светозарных в царстве всего двое: ты и я. А я, как известно, не драчлив.
– Да, это всем известно, – благодушно согласился Павлидий. – Сам ты не дерешься.
– И сам не дерусь и детям своим лезть в драку не дозволяю.
– Ты очень благоразумен, – процедил сквозь зубы Павлидий и прикрыл глаза. Его розовые морщинистые веки слегка дрожали.
Горгий встретился взглядом с танцовщицей. Она все еще сидела у Миликона на коленях, отводила его руки, обвитые до локтей серебряными браслетами. Хоть и грызла Горгия тревога и томили неясные предчувствия, а тут он все позабыл: открытый взгляд женщины будто до костей прожег.
Одутловатый старик вылез, наконец, из-под стола с той стороны, да неудачно. Запутался в ногах у Миликона. Верховный казначей вскочил, заругался. Танцовщица воспользовалась случаем: выпорхнула в дверь. Старик крикливо оправдывался – как видно, уверял, что схватил Миликона за ноги без злого умысла. Трое дюжих блистательных держали его за хитон, залитый вином. Старик отбивался, кричал, что никогда не имел сомнений, хотя уже сорок лет его не производят в сверкающие, и это ему обидно, но тем не менее никогда, ни разу он не усомнился и твердо знает, что нет большего счастья, чем счастье быть ничтожной песчинкой под ногами Ослепительного, да продлят боги его жизнь. Но Сапроний рявкнул, что обида – это уже сомнение, и ученый Кострулий поспешил уточнить высказывание, и, судя по всему, назревала новая свалка.
Горгий не стал ее дожидаться. Никто на него не смотрел, и он, пятясь, прошмыгнул в приоткрытую дверь.
Он очутился на террасе, опоясывающей внутренний двор. Белели толстые колонны, подпиравшие крышу террасы. Слитно, темной стеной стояли во дворе деревья.
Горгий, тихо ступая, пошел по террасе, отыскивая выход из дома, и вдруг отпрянул к перилам: перед ним, словно из-под земли, выросла белая фигура. Он всмотрелся и узнал давешнюю танцовщицу. Шагнул к ней – она отступила, выставив перед собой руки. Ее широко раскрытые глаза занимали, казалось, пол-лица. Мешая греческие слова с тартесскими, она прошептала:
– Уходи скоро... домой, Фокея... Тартесс плохо... скоро плохо... Понимаешь?
Что ж тут было не понять? И еще понял Горгий из ее сбивчивых слов, что Миликон сегодня обидел верховного жреца Павлидия и тот ему не простит.
– Плохо... скоро плохо...
Она повернулась, чтобы убежать, но Горгий успел схватить ее за руку.
– Подожди, – пробормотал он, и она замерла в его объятии, тревожно глядя снизу вверх огромными глазами. – Подожди, женщина, – повторил он, пьянея от жара ее тела. – Ты кто ж такая? Рабыня у этого толстого?.. Как тебя зовут?
– Астурда, – сказала она.
– Астурда... У тебя мягкие волосы... Пойдем туда. – Он мотнул головой в сторону сада.
Тут опять закричал ребенок – пронзительно и жалобно. Сразу откликнулся второй. Горгий остолбенел. Опустив руки, уставился в темноту сада: крики неслись оттуда.
– Детей мучают, нечестивцы... – Он поцокал языком.
Легкий смех прошелестел рядом.
– Это кошки, – сказала Астурда.
– Кошки? – недоверчиво переспросил Горгий.
И резко обернулся, услышав добродушный голос Павлидия:
– Нигде не найдешь ты, грек, таких котов, как в Тартессе.
Горгий вытер взмокшие ладони о гиматий. Пес плешивый, подкрадывается неслышно, подумал он. Давно ли здесь стоит?.. Уголком глаза Горгий видел, как метнулась прочь, растворилась в темноте Астурда.
– Жарко в палате, не правда ли? – продолжал Павлидий, подходя ближе. – Я тоже излишне согрелся едой и вином.
Кошачий вой в саду жутко усилился и вдруг оборвался шипением и воплями ярости. Было похоже, что коты дрались, и гонялись друг за другом, и карабкались на деревья. Горгию захотелось поскорее отсюда убраться.
– У нас прекрасные охотничьи коты, – сказал Павлидий. – В царстве развелось много кроликов. Они пожирают посевы, и высокорожденные охотятся на них с помощью котов. Надо бы взять тебя, грек, на кошачью охоту, но ты, я знаю, торопишься.
– Да, светозарный, – подтвердил Горгий. – Меня ждут мой хозяин и сограждане.
– Ты исправно выполняешь волю своего господина – это хорошо. Ты не прогадаешь, грек: у Амбона прекрасное олово. Миликон, должно быть, уже свел тебя с Амбоном?
– Еще нет... – Горгий прокашлялся. – Но светозарный Миликон обещал...
– Если он обещал, значит тебе и беспокоиться нечего... – Павлидий подошел еще ближе, посмотрел на Горгия в упор. – Ты мне нравишься, грек. Я бы охотно помог тебе в том, чего ты хочешь, но даже я, – он растянул тонкую нить губ в улыбке, – даже я не могу преступить закон о черной бронзе.
– Нельзя так нельзя. – Горгий тоже попробовал улыбнуться. – Все мы должны исполнять законы.
– Ты говоришь правильно. Но я имею право сделать тебе подарок. – Павлидий вытащил из-за пазухи кинжал. Горгий невольно отшатнулся. – Не бойся. – Верховный жрец тихо рассмеялся. – Тебе предстоит дальний путь, и ты должен всегда иметь при себе верное оружие. Этот кинжал из черной бронзы. Возьми.
Горгий осторожно принял короткий и широкий клинок с раздвоенной кверху рукояткой. Тронул лезвие пальцем, поцокал языком. Поспешно сказал:
– Благодарю тебя, светозарный. Разреши принести тебе в дар...
Павлидий величественно простер руку.
– Для меня существует лишь одна награда – милость Ослепительного. Ну, тебе этого не понять... Если ты не хочешь возвращаться в палату, мои люди проводят тебя в гавань.
* * *
– Хоть они и сыны Океана, эти ваши лучезарные...
– Светозарные.
– Извините. Хоть они и сыны Океана, а развлекались, в
общем-то, довольно заурядно.
– В те времена было маловато развлечений: пиры да
охота, охота да пиры.
– Кстати, об охоте. Что это у вас за охотничьи коты?
Почему не собаки? Признайтесь, решили соригинальничать?
– Да нет же, читатель, ей-богу, не сами придумали.
Просто вычитали, что в древней Испании, бывало, кролики
становились настоящим бедствием, и иберы охотились на них,
используя хорька и тартесскую кошку. Кошки в Тартессе были
действительно очень крупные и свирепые. Элиан рассказывает
о некоем Аристиде из Локр, который умер от укуса
тартесской кошки и сказал перед смертью, что "охотнее
погиб бы от зубов льва или пантеры...".
8. НЕДОВОЛЬНЫЕ
От вынужденного безделья Горгий рано ложился спать и вставал до восхода. Радуясь недолгой прохладе, обходил корабль, осматривал каждую дощечку, каждую веревочку: без хозяйского глаза корабль как сирота. Бегал по палубе, сильно размахивал руками, приседал, подпрыгивал на месте, чтобы тело не разленилось. Прыгал в воду, оплывал корабль, морщился от запаха портовой воды. Потом растирался досуха, умащивал тело, возносил молитвы Посейдону и Гермесу – хранителю торгующих.
