Ольга Чигиринская - Мятежный дом
— Ты родился в пятьдесят седьмом-пятьдесят восьмом, — к улыбке Баккарин добавились горькие морщинки. — Тогда каждого второго мальчишку называли Райаном… Помоги мне перенести Северина на кровать.
Чего-чего, а кровати здесь и близко не было. Но по этому поводу удивляться осталось совсем недолго: новое нажатие на сенсорную панель — и стена против двери отодвинулась, открывая вход в спальню.
— Ну, ты за плечи, я за ноги — взяли! — скомандовала женщина.
Безногий Огата был не так уж тяжел. Дик — не в первый раз за вечер — вспомнил брата Томмигана. Его шутку о том, что со своим урезанным весом он пропал бы без спарринг-партнера, если бы «Ричард» не подобрал маленького Ричарда… Как и Огата, он не любил свои протезы, предпочитая по мастерской перемещаться на свисающих с потолка стальных петлях, ловко перебрасывая себя со стола на стол. А еще он, как и Огата, всегда ходил на протезах в туалет — и по той же причине: «Пока можешь, лучше делать это стоя».
— Ну вот, — Баккарин устроила спящего на подушке, запахнула раскрывшиеся полы халата и укрыла его одеялом. — Теперь проспит до утра. Он бывает совершенно беспощаден к себе. Да и к своим натурщикам, когда работа у него идет… А особенно когда не идет.
— А к вам? — не удержался Дик.
— Он старается быть со мной как можно мягче, — вздохнула женщина. — Иногда так старается, что больно смотреть. Ты хочешь есть? Пить? Это ведь тяжелая работа. Я знаю.
— У меня руки слегка дрожат.
— Рукоять пылесоса должна была изображать копье Га Болг?
— Да, наверное.
— Ты не ответил на мой вопрос о еде.
— Да меня покормили вообще-то. Спасибо.
— Тебе есть куда идти?
— Да. Но стоит ли сейчас. Понимаете, я должен устроить одну встречу. Если бы не это — черта с два меня бы кто-то заставил позировать. А господин Огата взял да уснул.
— Называй его Сэйкити. Девочки не знают, кто он такой. Что за встреча?
— Меня прислал господин Ройе.
— Вот как, — Баккарин фыркнула, отбросила волосы за спину. — Земля горит под ногами, теперь мы стали нужны Ройе…
Словно отзыв на ее слова, пол дрогнул и качнулись стены. По шелковым потолкам пошла волна, из общих помещений донесся притворно-панический женский визг и пьяный хохот.
— Прелесть хорошо поставленного дела, — Баккарин поднялась и кардиган стек с нее, почти упал на пол — но в последний миг был пойман ногтем, — состоит в том, что можно оставить все на людей и уйти, когда хочется. Все будет крутиться. Мне нужно принять душ и подумать — а ты, если хочешь, возьми что-нибудь в холодильнике.
Она бросила кардиган на кресло и исчезла в душевой комнате. Дик присел на кресло, стараясь не касаться шелкового великолепия. Ему тоже нужно было подумать.
Больше всего, надо сказать, он хотел, как Сэйкити — завалиться спать и забыть весь мир. Художник замучил его, заставляя принимать неловкие, напряженные позы и замирать на полчаса кряду, а то и дольше — но хуже всего при этом было не монотонное усилие, и не то, что приходилось сидеть, черт побери, голым, а взгляд. Огата смотрел как Моро. Не похотливо, нет — а так… Словно тело юноши было зашифрованным сообщением, которое позарез нужно прочесть. Хитрым механизмом, который нужно было разобрать. Только Моро хотел все перебрать и сложить по-своему, а Огата — зарисовать и открыть миру всю механику: чертежи, схемы, вот — глядите!
Сэйкити не был молчаливым художником, и Дик успел вкратце узнать историю героя, для которого послужил моделью. Кухулин у брода, один мальчишка против целой армии. В те времена в тех местах, сказал Сэйкити, война проходила с кучей условностей, и вражеские воины не могли ломануться на него всем базаром, а выходили к нему на поединок по очереди. Это несколько облегчало ему тактическую задачу удержания брода, но, поскольку их была целая толпа, ему приходилось там крутенько. А его король, его друзья и соплеменники отсиживались в это время в замке, страдая недугом уладов. Недугом чего-чего? Уладов, и не верти головой, трам-тарарам, а то я тебе ее сверну на сторону, и будешь так ходить всю оставшуюся жизнь. Улады — так называлось его племя. Когда-то они совершили подлость по отношению к одной женщине. Заставили ее бежать наперегонки с конями, а она в это время была беременна… Она умерла в муках, но перед смертью успела их проклясть, и в силу этого проклятия всякий раз, как на них нападали враги, их воины мучились как женщины в родах. Проклятие не коснулось одного лишь Кухулина, так как он в то время еще не родился, и пришлось ему отдуваться за всех… Понимаешь, о чем я? Кажется, понимаю, мастер Ога… Кхммм!!! Извините, мастер Сэйкити. А раз понимаешь, то и не вертись как… каппа в садке. Знаешь, что я думаю, боя? Нет, сэр. Я думаю, что его там просто бросили. Этот недуг уладов… на самом деле простая трусость. И знаешь, чего они боялись? Не смерти, нет. Они боялись, как бы не вышло хуже. Хотя казалось бы, куда уж хуже… Но ими владел страх, и поэтому все они, не сговариваясь, зажмурились от срама и сказали каждый себе: да. Пусть он умрет, а не мы. И знаешь, что мне еще кажется, боя? Они ненавидели его. Король — за то, что он был лучше, и моложе, и смелей. Воины короля — за то, что их жены любили его… Мне кажется, он это понимал, когда шел к броду. Понимал, что они боятся врага, но еще больше боятся и ненавидят его самого. Что никто не придет на помощь. Ты знаешь вкус этого одиночества, боя. И я хочу, чтобы каждый увидел его на твоих губах… Нет, не надо кривиться, будто тебе сунули осьминога в штаны. Просто представь себе этот брод. Вражеские знамена на том берегу, колесницы и костры, палатки, множество разномастных коней и пестрых одежд — а ты здесь один, если не считать свеженького покойника, ты ранен и устал, смертно устал, ты отнимаешь жизни у людей, против которых ничего не имеешь, а они атакуют тебя лишь потому, что жадная похотливая баба обещала им награду за твою голову. И за твоей спиной никого. Даже твой старый друг сейчас на том берегу — польстился на золото. Может быть, тебе завтра придется его убивать — и ты его убьешь, непонятно ради чего. А кто его знает — может, ты его уже убил? Может, это он остывает у тебя под ногами? Тебе противно все это. И если кто-то спросит тебя: почему ты еще не ушел с этого брода? Почему не предоставил им самим разгребать свое дерьмо? — ты бы не нашелся, что ответить…
Отчего же, сэр. Я бы нашелся. Мне просто некуда уходить, мастер Сэйкити… Совсем некуда.
Сэйкити успел еще рассказать, что задумал эту скульптуру давно — в корабельном госпитале Синдэна, между операциями по вживлению в культи нейроконтактов и разными стадиями фаллопластики. Ему тогда это казалось забавным — всю жизнь хотел стать скульптором, а стал скульптурой. Синдэнский медик, который слегка заскучал, когда все легкие раненые повыздоравливали, а тяжелых в состоянии криостаза отправили в орденскую командорию, был рад вспомнить свою светскую квалификацию пластического хирурга. Северин Огата на два месяца стал его любимой игрушкой. Сначала, боя, мне хотелось повеситься. Я собирался это сделать, как только переведут из реанимации в отдельную палату… Но в одну прекрасную ночь я вдруг подумал — какого черта? Ведь руки-то целы. И наконец-то могут делать то, что им хочется. Ну, не смешно ли, боя — нужно было попасть в плен, чтобы оказаться вдруг на свободе. Я согласился на многоступенчатую операцию — а между делом изучал, что у них в архивах нашлось по искусству, и рисовал, восстанавливал навыки… А в анатомии меня наставлял тот же доктор. Майор Кеола, пошли ему Боже всякого хорошего…
Когда он говорил о своих планах самоубийства — Дик вспомнил о Рэе, который тоже попал в плен на Андраде, и подумал: а ведь они могли встречаться. Помнил ли капитан Огата в лицо всех своих подчиненных-морлоков? Это ведь было одно лицо… а имя Рэя Порше ничего ему не скажет — разве что напомнит название десантного корабля…
Дик совсем уж было собрался рассказать Огате про своего друга — как тот внезапно заснул. Выглядело это страшновато: скульптор вдруг выронил планшет и завалился на бок. Юноше ничего не осталось, кроме как завернуть его в халат, прикрыть одеялом, одеться самому и ждать, пока он очнется.
Видимо, Сэйкити всех здесь приучил к тому, что его лучше не беспокоить во время работы. Ни одна служанка не постучалась в дверь, никто не попытался связаться с художником через домовый терминал. Прошел час, другой — передние комнаты заполнялись народом, и когда где-то внутри дома открывались двери — до Дика доносились музыка и пение: в борделе начиналось то, что с натяжкой можно назвать «рабочим днем».
Время шло, а Сэйкити не просыпался. Дику пришлось выбираться из его мастерской — сначала в поисках туалета, потом — места, где можно спокойно покурить. Ткнувшись в дверь ровно напротив мастерской, он обнаружил выход в крохотный садик, посреди которого находилась еще одна работа Огаты: статуя полураздетой (именно так: не полуобнаженной, а полураздетой) женщины, полулежащей, с кубком вина в руке. Ее тело было полно самых дерзких обещаний; полные губы, приоткрывшись, ждали вина или поцелуя, но пустые глаза не выражали ничего. Камень статуи, какого-то ржавого цвета, подчеркивал вызывающую откровенность грудей и бедер женщины, грубую роскошь ее диадемы, браслетов, ожерелий… Одежды срывались с покатых плеч жесткими, ломкими складками; тяжелые кудри красавицы текли по этим складкам, словно водопад по уступам — казалось невозможным, что они изваяны из одного куска. Многослойные рукава соскользнули к локтям — и если смотреть сзади (Дик обошел статую по кругу), то казалось, ткани сковали ей руки, а браслеты похожи на кандалы. При всей откровенности позы и жеста, при всей красоте эта женщина вызывала не похоть, а скорее злость, если смотреть спереди, и жалость — если сзади.
