Ольга Чигиринская - Мятежный дом
— А… почему вы просто не наделали снимков? — спросил он вместо этого. — Выйдет быстрее.
— Как бы это тебе понятно объяснить, Райан, можно просто Ран… — через внутренний дворик, мимо онсэна под портиком, Сэйкити ввел его в дом. — Образ нужно пропустить через себя. Не через аппарат, а через себя. Ила, клиент где?
— Отлеживается в твоем логове, — давешняя девица из онсэна теперь полулежала в гостиной на кушетке и с вялым интересом смотрела какую-то костюмную драму. Дик пробудил в ней гораздо больше любопытства, чем страсти героев. — Покажи, что ты нарисовал, Сэйкити?
Татуировщик протянул ей планшетку. Дик решился подойти и заглянуть.
— Фу, Сэйкити, — девица наморщила носик. — Ты изуродовал мальчика. Это ужасно. Ты совсем не умеешь рисовать людей, вот что я тебе скажу. Ты изуродовал всех, кого рисовал — меня, Тигра, даже Баккарин — а ведь ты ее как будто любишь. Почему ты не хочешь рисовать красиво?
Дик, рассмотрев картинку, поначалу хотел согласиться с девицей. Собственное изображение было ему безразлично, даже нарисуй его Сэйкити кривым и горбатым, но все-таки от татуировщика, знаменитого на весь город, он ждал чего-то другого. Сэйкити набросал Дика несколько раз, в разных позах — и один раз крупно нарисовал лицо — как видно, в те минуты, что Дик сидел напротив, беспечно позволяя рассматривать себя в «глазок» камеры. Это лицо состояло как будто из одних углов: скулы и тени на щеках, подбородок, глаза и брови, впадина между подбородком и губами — все было какое-то острое, ломаное, резкое. Да, некрасиво, тут девица была права, и вместе с тем… вместе с тем она была неправа. Парень на планшете был «некрасиво» нарисован, но… красив. Нет, Сэйкити нимало не польстил своей модели. Дик непроизвольно потер подбородок — жидкую поросль на нем художник изобразил совершенно беспощадными твёрдыми штрихами. И нос… Н-да… Однако, несмотря на все это, юноша понял, что встречные девушки оглядываются на него и шепчутся между собой вовсе не потому, что он нелепо одет. И вообще с этим нужно что-то делать: с таким лицом не раствориться в толпе…
— А ведь умеешь, — продолжала девица, возвращая планшет. — Татуировки у тебя красивые. И вот тут вот височки всё-таки получились очаровательно… — она улыбнулась Дику. — У тебя замечательные височки, почти бачки. Не сбривай их. А вот эту пакость, — она тронула пальчиком его подбородок, — фу, лучше убери.
— Ила, — нежно сказал Сэйкити, — твои суждения об искусстве — квинтэссенция пошлости, но за это я их и люблю. Ты безошибочный индикатор: то, что тебе противно, не может не быть прекрасным.
— А ты грубиян, — судя по равнодушному тону девицы, такие пикировки между ними происходили не в первый и даже не в десятый раз. Татуировщик рассмеялся.
— Пойдем проведаем нашего страдальца, — сказал он, чуть подтолкнув Дика в спину.
И в момент толчка юношу осенило: Моро. Нет, ни лицо, ни голос не похожи, но что-то общее, какая-то внутренняя трещина…
— Что с тобой? — обеспокоенно нахмурился художник. — Чего это ты вдруг вспотел?
— Я… — Дик поморщился. — Со мной все в порядке. Я просто… посижу, если можно.
— Можно, — Сэйкити раздвинул двери в конце коридора. — Так, ну что у нас тут?
Страдалец, лежащий на футоне вверх лицом, дышал уже не так прерывисто и мучительно, как час назад. Татуировщик показал Дику на табурет в углу, а сам сел на пол, и… спустил брюки.
После чего отстегнул ноги. То есть, протезы.
— Мешают, — бросил он через плечо, склонившись над клиентом и водя пальцем вдоль черных и красных линий. — Хо-ро-шо. Просто великолепно. Краска разошлась как надо, господин Че, и воспаления тоже особенного нет…
— Ты это называешь «нет»? — клиент охнул.
— Это нормальный отек, а не воспаление. Пользуйтесь заживляющим гелем — и через неделю приходите на инсталляцию. Дора!
Двери раздвинулись, на пороге появилась заспанная коротко стриженая девушка.
— Помоги господину Че одеться и проводи. Карточку — ей, господин Че. Дора, у меня на сегодня никто больше не записан, так что прошу меня не беспокоить до вечера. Если придут новые клиенты — запишешь их сама. Ты же у нас умница…
Клиент пожал художнику на прощанье руку и удалился. Сэйкити с пульта заблокировал дверь, на руках перепрыгнул через протезы и в одну секунду пересек комнату, очутившись возле бара.
— Ты так напряжен, будто собираешься дать мне по башке и вычистить сейф, боя, — из бара показалась бутылка какого-то золотистого напитка. — Выпей и расслабься. Или ты в самом деле вознамерился обчистить наш бордель? — Сэйкити-Огата засмеялся. — Брось. Баккарин почти все дела ведет по безналичному расчету. И в этой комнате нет ничего ценней бутылки малабарского брэнди, которое я предлагаю тебе и так.
Новый ловкий бросок на руках — и Огата снова оказался напротив Дика. Раз — левая рука, не глядя, подхватывает маленький лаковый столик, два — столик становится между ними, три — посреди лаковой столешницы, площадью меньше панели терминала, как будто выросли бутылка и две маленьких рюмки.
— Выпьем.
— Нет, я… спасибо, нет, — больше всего теперь Дику хотелось уйти.
— Да что с тобой? — нахмурился Огата, разливая напиток. — Так не пойдет, боя. Ты меня заинтриговал по самые уши, а теперь, похоже, хочешь удрать. Спешишь куда-то? Или… я тебе противен?
Дик помотал головой на оба вопроса.
— Я просто…
— Извини, мне нравится работать и спать на полу, а с этими штуками, — Огата тронул протез, — просто неудобно. Когда три-четыре часа елозишь вокруг клиента, они — мертвый груз. Двадцать килограмм металлопластика и полимеров, которые приходится тягать за собой. Выполняя при этом, заметь, очень тонкую работу. Я понимаю, что выгляжу мерзко, но…
— Нет, сударь, дело вовсе не в этом, — Дик набрал в грудь воздуха и выпалил: — С вами хочет поговорить сеу Ройе.
Огата вздохнул, залпом осушил свою рюмку, потянул воздух носом и выдохнул через рот.
— Отличный малабарский брэнди, — сказал он. — Пей.
Дик понял, что проще выпить, чем объяснить, почему и насколько сильно он не хочет.
— С одной стороны, — сказал Огата, наполняя рюмки, — мне ни капли не хочется встречаться с Ройе. Ну вот ни на столечко. С другой — не буду скрывать, Райан, можно просто Ран, я в тебе заинтересован. А с третьей — вижу, что тебе хочется сейчас лишь одного: рвануть отсюда во все лопатки. И, кажется, единственный способ тебя задержать — это сделать вид, что у тебя есть шанс уговорить меня встретиться с Ройе. А, дьявол. Я знал, что тут какая-то засада. Не может того быть, чтобы судьба вот так прислала ко мне моего Кухулина, не подбросив одновременно какой-нибудь пакости. Боя, ты хоть понимаешь, чего от меня может хотеть Ройе? Или ты, как бедняжка Исаак, взвалил на себя этот хворост, сам не зная, кого тут ведут на заклание?
— Я понимаю, чего хочет сеу Ройе, — сказал Дик. — И догадываюсь, какую роль должен сыграть сам.
— Так что ж ты лезешь под нож? — на лбу Огаты прорезалась страдальческая складка.
— Для меня ножи везде. Я могу только выбрать один из них.
Огата осушил вторую рюмку.
— Давай так, — сказал он. — Я завтра утром встречусь с Ройе. Но сегодняшние вечер и ночь — мои. Ты мне позируешь для Кухулина на переправе.
— Сделка? — Дик наклонил голову.
— Сделка.
Они ударили по рукам.
— Хороший мальчик, — Огата усмехнулся и покачал головой, потом зычно крикнул: — Дина! Дина, сообрази нам чего-нибудь пожрать!
Только тут до Дика дошло, что золотая накладка на ухе Огаты — мини-терминал с переговорником.
— Интересно, что бы ты делал, — проговорил Огата, — если бы по экстерьеру мне не подошел.
— Я бы уперся у ваших дверей, — честно сказал Дик. — И не ушел, пока не получил вашего согласия.
И очень может быть, добавил он про себя, что это было бы легче.
* * *Становиться своим, оставаясь чужим; становиться чужим, оставаясь своим — вот жизнь синоби.
Он отказался взять портшез до отеля «Огненные столпы», и теперь шагал по улицам Шорана, неспешно, почти лениво, пропитываясь здешней атмосферой, осваиваясь и усваиваясь, медленно закукливаясь, чтобы утром в гостиничном номере без труда сойти за своего.
В Шоране ещё ничего не цвело. Через месяц с небольшим, в Сэцубун или около того, должна была начать цвести красная слива. Он улыбнулся, проходя по аллее пока еще голых деревьев, жалких на фоне вечнозеленых пальм и карликовых пиний. Улыбнулся им как друзьям.
— Наступила зима и пришли холода. Сто цветов растеряли свой пышный наряд. Только слива не хочет сдаваться ветрам — и под снегом цветы алым цветом горят, — продекламировал он вполголоса.
Алая слива, хун мэй — символ стойкости и терпения, герб дома синоби.
Сакура, что зацветет позже — символ юной красоты и ранней смерти.
