Красная тетрадь - Беляева Дария Андреевна

Безвоздушное, замкнутое пространство их пугает.

Осы в стакане такие яркие, стекло искажает их пропорции. Я веду стакан по скатерти, осы бьются о его стенки, взлетают и падают. Мой стакан замирает у края стола. Мамы рядом нет, она с папой на крыльце. Я резко тяну стакан и закрываю его ладонью. Осы кусают меня, и я так же резко возвращаю стакан на место.

Я хочу знать, сколько у них яда и когда они ослабеют. Когда они больше не смогут меня кусать? Это интересно. Опасные осы станут безопасными осами, сонными и беспомощными.

На моей ладони два бледных бугорка, на каждом красное пятнышко, такое маленькое и яркое. Сердце укуса.

У меня нет аллергии на ос, а вот если оса укусит Свету из дома напротив, Света умрет. Так сказала ее мама. Поэтому когда Света с нами играет, рядом всегда сидит ее мама, у нее в сумке большой шприц.

Я бы умер, если бы меня укусило тридцать ос. Наверное.

Но меня укусили только две осы. И я буду давать им кусать меня дальше, пока они не устанут от этого.

Потом они устанут и уснут, и я положу их в ящик стола под дедушкиными часами.

Часы с маятником дедушка сделал сам. Маятник нужно качнуть один раз, и он не остановится очень долго. Как он это делает, маятник?

Этого я не знаю.

Я смотрю на свою руку, ладонь распухла. На моей ладони больше не видно линию жизни.

Руку жжет, я закрываю глаза.

Мама спрашивает:

– Хочешь компот?

– Да, – говорю я. Но я не хочу его пить. Компот холодный, значит стекло станет холодным тоже. Я утешу этим свою руку.

А потом я открываю глаза, и я снова Арлен Жданов. Я никогда не держал в стакане ос, и осы редко меня кусали, ведь осы обычно нападают, только если их спровоцировать.

Я люблю компот, и у меня нет парализованного папы, у меня вовсе никакого папы нет.

Я часто моргаю и не сразу понимаю, почему я – Арлен Жданов. У меня другое имя, другая манера думать и привычки другие. Я по-другому прожил свою короткую жизнь, и абсолютно точно я не Андрюша с его книжками и осами.

Но я хорошо его понимаю. Я побывал в его сердце. Я побывал в деревне, где водится множество ос, ловил их в стакан, и осы оставляли на моих руках укусы.

Я узнал соседскую девочку Свету, я увидел мелкую речку, я узнал всех собак, и кошек, и моего отца, он целыми днями сидел на крыльце, иногда пел песни, иногда плакал, иногда рассказывал истории, которые казались мне интересными или скучными.

Очень сложно описать ощущение, которым сопровождается это знание. Словно бы погружаешься в холодную воду, и она наполняет тебя, ты тонешь, забиты водой горло и нос, грудь жжет.

А потом приходит спокойствие, и ты видишь чью-то другую жизнь, будто во сне, который пришел не вовремя, но ощущается до странности хорошо.

Падать в такие видения страшно, но выбираться из них даже грустно. Такой близости не испытаешь иначе.

Я лежу и смотрю в окно, небо становится красным. Я кручу в голове эту метафору про утопление, она становится для меня все более ясной, а потом я понимаю: последнее, что видел Володя, – свет солнца через воду и веточки водорослей.

Свет солнца достиг его даже тогда, когда море было штормовым и темным.

Это был очень слабый, но все-таки свет.

Свет солнца и веточки водорослей.

А потом я сижу на санках, мороз кусает меня за щеки. Скоро Новый год, я знаю это точно, я знаю уже очень многое.

В руках у меня пачка крабовых палочек. Это тоже на Новый год, и это все, что Володя успел взять из дому.

Я не знаю, сколько времени, но мне кажется, что пора спать. Фонари такие яркие, и вдалеке, внизу, под горкой, магазины украшены разноцветными блестящими камушками, как самоцветами.

Я этого названия еще не знаю. Я спрашиваю, и Володя говорит:

– Гирлянды.

Голос у него странный, прерывистый. То ли ему тяжело тащить санки, то ли он сейчас заплачет. Тогда я падаю с санок в мягкий снег, совсем не больно, я смотрю на ночное небо, там звезды, но не такие красивые, как гирлянды.

Володя сначала идет дальше, потом замечает, какие санки легкие. Я смеюсь.

Володя разворачивается ко мне и говорит:

– Ничего смешного, Боря. Хватит баловаться.

Я лежу, раскинув руки, снежинки падают мне на лицо, они острые. Наверное, щеки у меня уже очень красные.

– А куда это мы идем? – спрашиваю я.

– Не знаю, – говорит Володя. – В магазин к тете Тамаре.

– А она нам конфет даст?

– Может быть.

– А почему мы идем так поздно? Нас наругают тогда.

– Не наругают, – говорит Володя. – Мы не вернемся.

– А почему? – спрашиваю я.

Мне хочется не вернуться домой, это будет большое приключение. Куда же мы отправимся?

– Потому, Борька, что, если мы вернемся, отец нас сдаст в такую школу ужасную.

– А мы в один класс пойдем?

– Через два года, – говорит Володя. – Тебе будет тогда семь. Но мы в один класс пойдем. Там нет других классов.

– Тогда я не против, – говорю я.

– Это школа, где нас сделают, как батя, – говорит Володя. – Мы умрем с тобой тогда быстро.

– А когда?

– Лет в двадцать пять, наверное, не знаю.

Я говорю:

– Ну это целая жизнь. Какая разница?

– Я не хочу, чтобы ты там оказался. И сам я там оказаться не хочу. Будешь алкашом, уродом, как батя, а потом помрешь. Не хочешь так? Тогда быстро садись на санки. Тете Тамаре мы скажем, что мама послала нас за конфетами к Новому году, а деньги она завтра занесет. Возьмем конфет.

Я смотрю на упаковку крабовых палочек.

– Значит, мы будем питаться палочками и конфетами? Ура!

– Садись в санки, я тебе говорю.

Но я лежу. Тогда Володя подходит, тянет меня за собой.

– Глупыш, я же ради тебя стараюсь.

Он поднимает меня на ноги, подводит к санкам, я сажусь, и Володя тоже садится, прижимает красные ладони к лицу и вдруг плачет:

– Ты почему плачешь? – спрашиваю я. – Мужчины не плачут.

– Перчатки забыл.

– А-а-а-а, – говорю я и хватаю его за руки, растираю, пытаюсь согреть, но горячее всего все равно Володины слезы.

Потом он говорит:

– Всё, Боря, хватит. Пошли. Надо успеть до восьми, в восемь закроется тетя Тамара.

Мы спешим вниз, мне даже удается спуститься с горки, огни гирлянд летят мне навстречу.

У тети Тамары тепло и хорошо, она много смеется и дает нам конфет. Я тут же разворачиваю любимую свою конфету, она называется «Маска». Красивую обертку, черную с золотом, я сую в карман.

– А еще можно? – спрашиваю я.

Володя говорит:

– Не попрошайничай. Извините. Мама завтра вам занесет. Я просто деньги забыл, а сейчас так холодно.

Тетя Тамара смеется. У нее большой нос и черные кудри. Мы берем пакет с конфетами и выходим из магазина, снова в холод и темноту. Мне тут же хочется обратно, там ведь тепло и светло, и шоколадом пахнет.

Не успеваю я сказать об этом Володе, как меня хватает отец, легко поднимает на руки. Конфеты рассыпаются по снегу, я свешиваюсь вниз, пытаюсь их собрать, отец держит меня вниз головой, как маленькую обезьянку, потом перехватывает поудобнее.

От отца пахнет водкой, и он оглушительно смеется, когда перехватывает меня и поднимает, смеется прямо мне в ухо.

– Ничего не забыл, Вовчик?

Тут Володя врезается в отца, чуть не сбивает его с ног, хватает меня, они тянут меня в разные стороны, мне больно, я громко об этом сообщаю, но никто не обращает внимания.

– Отдай! Отдай! Отдай!

– А ты отбери!

Володя первый понимает, что мне больно, падает на снег, плюет в сторону.

– Оборзел совсем, – говорит отец, я снова пытаюсь сойти с его рук, чтобы собрать конфеты, но он не дает.

– Я не хочу, чтобы ты и его забрал! – говорит Володя. – Тебе меня мало?

– Что-то я не наблюдаю у твоего братика косичек и бантиков? Такой же мужик, как ты, как я. Мужик должен воевать. Это суть. Это твоя суть, его суть, моя суть.

Я сказал:

– А баба тогда?

– Баба должна рожать. Дело бабы – ноги раздвигать, а ты – солдат. Возьмешь пушку и пойдешь воевать. Это природа. Ты что ль умней природы, Вовчик? Это она для тебя определила. Ты с этим червем в башке родился. Ты только на это годен. И брат твой только на это годен. Чего ты орешь? Чего ты орешь, как баба?