Румит Кин - Спасти человека. Лучшая фантастика 2016 (сборник)
– Перевели с Южного фронта, – говорит Анка, когда Сержант, вволю нахохмившись, укатывает наконец прочь.
– Почему? – спрашивает Аникей. – Проштрафилась?
– Сам ты проштрафился, – огрызается Анка. – Нам не докладывали, но похоже, на Южном фронте произошла передислокация.
– В каком смысле передислокация? – уточняю я.
– Понятия не имею. Но ходили слухи, что на юге с косорылыми вот-вот подпишут мир.
С минуту мы молчим. Мир для нас – абстракция, нечто неуютное и опасное. Гораздо более опасное, чем локальный прорыв или даже массированная атака. Потому что с наступлением мира мы станем не нужны.
– Располагайся, – прерывает молчание Аникей. – Видишь тот пригорок? Они обычно лезут оттуда. Правда, в последнее время редко.
Не проходит и получаса, как в опровержение его слов через вершину пригорка переваливают сразу полдюжины «Самураев», и начинается пальба.
Мы не помним, что делаем, когда находимся в режиме «А», автоматическом. Мы видим только итог наших действий. И еще можем прочитать протокол – непрерывную цепь команд и результатов их исполнения.
– Вот это да, – говорю я, ознакомившись с протоколом после подавления вылазки.
Присвистнуть в нынешнем состоянии я не способен, варьировать тембр голоса тоже, так что восхищение и уважение приходится передавать словами. Из шести целей четыре поражены Анкой, нам с Аникушкой досталось по одной.
– Ты что, снайпер? – спрашивает Аникей.
– Хуже. – Голос у Анки ничем не отличается от наших, такой же механический и бесцветный. – Модифицированная модель, по пути с Южного фронта прошла через апгрейд.
– Почему же тогда «хуже»? – интересуюсь я.
– Потом расскажу. Что, если я немного посплю?
Спать в дневное время не положено по Уставу, но на Уставы мы класть хотели. Несмотря на то что штуковина, которую кладут, у нас отсутствует. Минуту спустя Анка переходит в режим «А», и мы с Аникеем откатываемся от нее на полсотни метров, чтобы не разбудить болтовней.
– Как тебе она? – спрашиваю я.
Аникушка машет левым лазерным манипулятором.
– Знаешь, что я сейчас делаю? – вопросом на вопрос отвечает он.
– Что же?
– Плачу. Они не должны были присылать бабу. Я ведь уже почти забыл, что, по сути, кастрат.
* * *– Мне подчистили посмертную память, – говорит Анка за час до отбоя. – Раньше я помнила все. Теперь только то, что было до того, как умерла.
– Почему подчистили? – спрашиваю я.
– Мою психику нашли неудовлетворительной. У меня были срывы. Это я знаю точно, но теперь не помню, из-за чего. И что было на Южном фронте, почти не помню.
Я совершаю вертикальное движение квадратной башкой. Это кивок, он сопровождается лязгом от соприкосновения нижнего обреза моей металлической рожи с корпусом. Красавец, что говорить. Срывы бывают у многих: осознание того, что ты мертв, психической стабильности не способствует. Зачастую срывы заканчиваются по ту сторону пригорка, мы видим лишь их результат – поднимающиеся над вершиной клубы взвеси.
– А остальное, значит, помнишь? – допытывается Аникей. – Ну, детство там, школу, первый поцелуй под березой, первый перетрах под кустом.
– Какая тебе разница?
В механическом, лишенном выражения и эмоций Анкином голосе я тем не менее улавливаю неприязнь.
– Он не хотел тебя обидеть, – поспешно вмешиваюсь я. – У нас друг от друга секретов нет, поздно секретничать.
– Точно, – поддерживает меня Аникей. – Отсекретничались. Хочешь, расскажу, как я пацаном дрочил? Брат водил телок, а я подглядывал в портьерную прорезь, как он их дерет, и дрочил. А потом…
Аникушка внезапно разворачивается и катит по траншее прочь.
– Что с ним? – спрашивает Анка.
Я пожимаю сочленениями, от которых отходит верхняя пара конечностей.
– То же, что и со всеми, – поясняю я. – Не знаю, как там было у вас на Южном фронте…
– Я тоже не знаю, – перебивает Анка. – Вернее, не помню.
– Зато я все помню. Знаешь, я ненавижу косорылых. За то, что они со мной сделали, за то, что развязали войну, за то, что погибла мама, – за все. Но еще больше я ненавижу себя – то, что от меня осталось. Ненавижу, потому что по-прежнему думаю и чувствую, особенно потому что чувствую. Я держусь, давлю это в себе, заставляю себя не думать, не гневаться, не отчаиваться, не сопереживать. Но попробуй тут заставь, когда память сохранила то, что свойственно человеку. Честность, порядочность, чуткость, стыдливость…
– Мертвые сраму не имут, – говорит Анка. – Кем ты был до войны?
– Преподавал математику гимназистам.
– Надо же. – На пару секунд Анка замолкает. – А я училась в педагогическом. Не доучилась. Мне двадцать один. Было, – поправляется она. – А сейчас я даже не знаю, сколько мне – уже двадцать четыре или все еще двадцать один.
* * *Наутро Аникушку отправляют в тыл на профилактику, мы с Анкой остаемся в траншее вдвоем.
– Знаешь, Андрей, – говорит она. – Вчера, когда этот спросил…
– Его зовут не «этот», а Аникей, – перебиваю я.
– Да, извини. Представляешь, у меня никого не было. Вообще. Даже не целовалась ни разу. Я была некрасивая, страшненькая, а потому стеснительная и робкая. Переживала ужасно.
– Зато теперь ты красавица, – отпускаю я сомнительную шутку. – Хоть сейчас замуж.
Анка не отвечает, и я чувствую себя неловко. Кладбищенский юморист, говорю я себе. Ослоумный кадавр. Некоторое время мы молчим, затем автоматика посылает в мозг сигнал тревоги.
«Переход в режим «А». Отмена: переход в режим «А» отменен».
– Наш, – говорит оставшаяся, как и я, в человеческом режиме Анка. – Это наш.
«Варяг», сминая гусеницами радиоактивную пыль, на полной гонит к пригорку. Никакая сила теперь не может ему помешать. Мертвый человек не хочет больше существовать, и обязать его к этому не вправе никто.
«Варяг» достигает подножия, взревывая, идет на подъем. У меня еще есть надежда, что он передумает – бывало, некоторые передумывали.
Он не передумывает. Полминуты спустя до нас доносится грохот взрыва. Аннигиляшки противника сократили счет.
– Как тебя звали на самом деле? – внезапно спрашивает Анка. – До войны.
– Игорем. А тебя?
– Только не смейся. Аней. Я была книжной девочкой, читала запоем и все подряд, играла на пианино, малевала натюрморты, в общем, вовсю готовилась к жизни старой девы. И совсем не думала умирать.
– Никто не думал. Я вот тоже ни сном ни духом.
Неожиданно я начинаю рассказывать о себе. Сам не знаю отчего: кому интересна история мертвого человека. Я рассказываю о маме, о заведшем новую семью отце, о чудом набранном проходном балле при поступлении в университет, об учебе, о первой безответной любви, а потом, в конце, об Аленке.
– Здорово, – говорит Анка, когда я умолкаю. – Ты часто о ней думаешь?
Я стараюсь не думать, отчаянно стараюсь забыть. Я не могу.
– Да, – признаюсь я. – Постоянно, подолгу и по много раз в день.
– Тяжко?
– Да. Тяжко.
– Может быть, тогда и тебе, – Анка поворачивается ко мне корпусом, – подчистить память?
– Нет, – отвечаю я. – Ни за что. Лучше уж на переплавку или за пригорок.
Память и ненависть – все, что у меня осталось. Я не откажусь от них, пока жив. Усмехаюсь мысленно: следует говорить «пока мертв».
* * *Аникушка возвращается на третий день – с блестящим корпусом, новыми траками и на полную заряженными батареями.
– Ремонтники говорят, затевается что-то, – делится новостями Аникушка. – Они там к начальству ближе. Пополнение к нам поступило, говорят, по всему фронту. С Южного, которого, дескать, вообще больше нет.
– Как это больше нет? – подает голос Анка.
– Не знаю. Может быть, мы и вправду замирились там с косорылыми. А еще вчера понаехали какие-то шишки, из живых. Выряженные чуть ли не в лунные скафандры. Суют носы во все щели. В общем, наверняка что-то затевается.
Я пожимаю механическими сочленениями. Новостями нас не балуют, да нам они по большому счету и безразличны. Если ты давно умер, поневоле станешь безразличным к тому, что происходит в мире живых. Затевается, значит, затевается, мы тут для того и сидим, зарывшись в землю, чтобы участвовать в чужих затеях.
На следующий день на профилактику отправляюсь я. Сколько же траншей здесь отрыто, думаю я, пробираясь извилистыми петляющими ходами сообщения в тыл. А подземелий под ними еще больше: бункеров, складов, штабов, убежищ. Прямо-таки город мертвых, в буквальном смысле притом.
В тылу меня встречает Сержант, мы спускаемся в мастерские. Обыкновенно шумный и развязный, сегодня Сержант почему-то молчалив и серьезен. Я смотрю на него – верткого, тощего, вдвое меньше меня ростом, в разы более подвижного и маневренного.
– Что-то не так, Сержант? – спрашиваю я.
