Красная тетрадь - Беляева Дария Андреевна

Я подумал, что Эдуард Андреевич хотел, чтобы и я это услышал. Его слова меня взволновали. С одной стороны, слишком уж много он говорил о том, какой мы исключительный народ (это весьма опасные слова), но с другой стороны, он говорил о том, что коробка не пуста.

Та коробка, о которой говорил Андрюша.

Нет, это неверное сравнение. Лучше так: эти вещи, которые были в коробке, лежат где-то в другом месте.

Но они все равно существуют.

Эдуард Андреевич вздохнул.

– Ладно, Борис, должно быть, я тебя утомил, отдыхай. Здесь Жданов, он очень переживает.

– Боря! Ты меня слышишь, Боря?

– Наверняка, он слышит, Жданов. У нас есть все основания так думать.

Тогда я сказал:

– До свиданья, Боря. Мы тебя очень ждем. Поправляйся скорее.

Все, что я услышал, передал и остальным, избегая, впрочем, националистических формулировок или того, что можно за таковые принять.

Запись 134: Поезд и гроб

Сегодня мы проводили Володю. Боря еще не проснулся, но товарищ Шиманов и тетя Лена решили, что больше ждать нельзя. Уже скоро приедет новый куратор, а пока Станислав Константинович согласился за нами присмотреть.

Он не очень строгий, но очень внимательный. Мы попросили его отвезти нас на вокзал, чтобы проводить Володю.

Станислав Константинович был среди нас единственным взрослым, а детей набралось изрядно, проводить Володю пришел даже Кирилл, который только играл с нами однажды в пионербол.

– Такая жесть, – сказал он.

А главное – пришла Маргарита. Она была во всем черном, несмотря на жаркий день, белел только платок в ее руках. Маргарита рыдала совсем как взрослая женщина. Впрочем, ей ведь четырнадцать. Она действительно очень взрослая.

Выдался красивый, солнечный день. Станислав Константинович был явно недоволен тем, что ему пришлось сопровождать такое количество детей. Все казалось ему небезопасным: дороги, трамвайные пути, люки. Что было тому виной – трагическая история или собственный характер Станислава Константиновича, я не знаю, но подозреваю, что и то и другое.

Гроб мы не видели, его уже погрузили в почтовое отделение. Но мы видели в руках у тети Лены справки: свидетельство о смерти, об отсутствии инфекции и о качестве опайки гроба.

Я вдруг подумал: а если Володя очнется сейчас? Как же ему будет плохо и страшно, а вдруг он задохнется, а вдруг ему никто не поможет?

От этой мысли мне стало дурно.

Чтобы успокоиться, я вспомнил о древнем, древнем Египте и о том, что коробка, может быть, не пуста.

С другой стороны, конечно, вряд ли это имеет значение для самого Володи. Но в те сложные минуты, под ярким, жарким солнцем, я об этом совсем не подумал.

Мы стояли и смотрели на товарища Шиманова и тетю Лену. Никто не знал, что сказать. Мне очень хотелось попросить их не увозить Володю, но как же это было бы глупо.

Я немного злился на них за то, что они не дождались пробуждения Бори, и немного, наоборот, радовался этому. Солнце, жгучее и яркое, грозило солнечным ударом, тяжело было стоять под ним вот так. Но уйти – значило навсегда попрощаться.

А товарищ Шиманов и тетя Лена, они тоже медлили. Потому что они готовились отправиться из города, где их сын в последний раз был живым, в Москву, где его похоронят.

Никто из них не плакал, и выглядели они оба спокойными, товарищ Шиманов опирался на свою трость. Я увидел гранатово-красные браслеты там, где заканчивались его перчатки, раньше обнаженная плоть дотуда не доходила.

И вот мы молчали, а потом товарищ Шиманов вдруг громко засмеялся, голос его разнесся над путями и устремился вверх, в небо.

Он сказал:

– Чего приуныли, «пиздюки»? Все когда-нибудь ласты откинем. Радоваться надо, жизнь она такая – собачья. А как помрет человек, так хоть отдохнет.

Товарищ Шиманов поднял свою трость, стукнул меня по плечу.

– Веселее надо на жизнь смотреть, Жданов.

Он развернулся, помахал тростью проводнику.

– А туфли, – спросила тетя Лена. – Я не забыла?

– Они на тебе, дура.

– Да нет, Саня, те, вторые.

– А я почем знаю?

Они пошли к вагону, и я еще долго слышал, как стучат каблуки тети Лены, очень пронзительный оказался звук.

Станислав Константинович некоторое время смотрел вслед товарищу Шиманову, потом сказал:

– Вот «мудак».

Но сказал он это, как мне показалось, с одобрением. Я стоял под жарким солнцем и потирал ушибленное плечо. А потом совершенно внезапно Маргарита меня обняла. Она крепко-крепко меня обняла, честное слово. Наверное, я просто стоял рядом с ней, вот и все. Ее горячие слезы лились мне на макушку, но она совершенно ничего не говорила.

Маргарита замечательно выглядела и пахла, и ей было целых четырнадцать лет. Она обняла меня, о чем я тайно мечтал множество раз, но радости я не почувствовал.

Я бы все на свете отдал, чтобы мы сегодня не провожали Володю, и не хотел бы объятий самой красивой девочки на свете такой ценой.

Поезд издал отчаянный гудок и тронулся.

Я вспомнил ту ночь, когда Володя успокаивал нас и рассказывал о Космосе и обо всех путешествиях, что нас ждут. Мне стало мучительно грустно, но я знал, что исправить тут ничего не смогу.

И никто ничего не исправит, даже наше руководство не может защитить человека от таких вещей.

Поэтому в самом деле поезд умчался вдаль.

Все эти путешествия будут у нас без тебя, Володя.

Запись 135: Подарок

Сегодня Борю, наконец, разбудили.

Мы его окружили, стояли, едва дыша, боялись, что Эдуард Андреевич, просканировав его, передумает.

Боря спокойно спал. Его милое лицо казалось совсем детским.

Фира спросила:

– Он сейчас проснется?

– Да, – сказал Эдуард Андреевич.

И в самом деле, после этого его слова, будто оно было волшебным, Боря глубоко, шумно вздохнул, открыл глаза, моргнул. Я испугался: вдруг он не будет прежним.

Боря нахмурился, потом сказал:

– Чего уставились?

Он был прежним.

Резко поднявшись с кровати, он вытянул руки.

– Даже не затекли, – сказал Боря. – «Пиздато».

– Я еще тут, молодой человек.

– Ой, извините.

Борин взгляд блуждал по нам, он все искал кого-то, кого точно не найдет.

Потом Боря слез с кушетки и сказал:

– Я первый. Первый.

И он стал первым в самом деле, первым из нас, чей червь совершил все положенные ему метаморфозы. Ему больше нечего было бояться. Во всяком случае, в ближайшие десять-пятнадцать лет.

– Тебе что-нибудь снилось?

– Как ты себя чувствуешь?

– Ты можешь что-нибудь показать?

– А у тебя будут еще процедуры?

Мы забрасывали его вопросами, отчасти потому что все, происходившее с ним, было для нас еще тайной, отчасти, потому что не хотели, чтобы он оставался наедине с собой. Боря сказал:

– Все вопросы потом, девочки и мальчики. Я хочу в свои покои, причешусь, приведу себя в порядок и, может быть, выйду на интервью.

Мы пошли за ним.

Валя сказала:

– Характер такой же дурной.

Фира сказала:

– Слава Богу!

Я сказал:

– Бога нет.

– Ты не видел, кстати, Бога, Боря? – спросил Андрюша.

– Нет, – сказал я. – Он не видел, потому что Бога нет.

– Вот ты заладил, – сказал Боря. – Может, и есть.

– Нет.

– Да!

– Нет!

Вдруг Боря резко обернулся, и снова я увидел когти на его руке. На этот раз я бы не успел отпрыгнуть, но когти прошли в миллиметре от моей рубашки.

– Нет, не говори так, – сказал Боря размеренно и ласково. – А то получишь.

Мне этот его тон был отлично знаком. Вот мы еще совсем маленькие, и Боря отнимает у меня тетрадь, чтобы списать работу, я упираюсь, а он говорит этим же ласковым тоном: нет, не брыкайся, а то я тебя ударю. А вот мы постарше, и я говорю, что у него ничего не выйдет, и солдатом он никогда не станет, поскольку пустой и эгоистичный, а Боря говорит тем же ласковым тоном: нет, не шути так, а то хуже будет.