Мерси Шелли - Паутина
— Верно, верно! Но многим ли важно знать, какой именно разум исполняет их желания? Главное ведь, чтобы желания исполнялись. А будет ли это называться «молитва» или «запрос к устройству»… Если уж на то пошло, ни один муравей все равно никогда не узнает, что такое муравейник. Когда ты являешься плодом миллионов лет естественного отбора, то единственное, что ты можешь сказать разумного — «я выжил, потому что не вымер». Вот я и говорю: а что если психосреда с ее диоксидным калейдоскопом — это самоорганизация следующего порядка, естественное развитие нашего мира? Что если предназначение человека как раз в том, чтобы стать чипом всепланетного оптического компьютера, эдаким вентилем для обработки изображений? Как ты отличишь, чужое это — или свое, но более развитое?
Более развитое не выкидывают на помойку, подумал я, все еще держа в воображении гору из спичек. Нет, это не аргумент. Поди разберись сначала, где у нас помойка, а где витрина. Технологии воюют за людей, говорил Судзуки. Потомки верволков против потомков бандерлогов. Маски против кукол. Образы против символов. Восходящий AI против нисходящего. Ты встал — или вообразил, что встал — на сторону одной из этих сил… только потому, что у нее был приятный голос? Тоже сомнительный критерий, еще из Библии известно…
Я снова полез за сигаретой, и что-то мягко пощекотало мой палец в кармане.
Дримкетчер.
Вот он, ответ. Крэк, нюк, ключ от запретной дверцы. Есть дверца — и есть возможность. Сама только возможность. The mediability is the message. Мы жгли спичечную гору, потому что ее можно было поджечь. Потому что где-то внутри нее уже жил огонь. А мы любили смотреть на огонь — самое красивое, самое живое, что было на помойках нашего детства. Наше карманное чудо в Поле-без-Чудес, наш золотой ключик по цене одна копейка за коробок.
«Что чайнику — варежка с дырками, то мастеру — перчатка без пальцев».
До сих пор я думал, что создал виртуального Робина из рациональных соображений, как модель, воплощающую этот хакерский принцип Жигана и ему подобных. А на самом деле он с детства сидел во мне, мой внутренний Робин. И варежка с дыркой была у меня в детстве, и я сам высовывал палец через дырочку на холод. Потому что так интересно. А в варежке — тесно и жарко, особенно если ее на тебя насильно натянули родители, да еще резиночкой к ней привязали, чтоб не убежал.
Мой внутренний Робин с тех пор никуда не делся. Он ждал.
И не только ждал — подавал знаки, подбрасывал ссылки-напоминания. От множества так называемых «важных событий», от тысяч дней жизни в памяти ничего не осталось — но эти, казалось бы, незначительные картинки отпечатались яркими вспышками внутреннего маяка. Как тот миг, когда я, вернувшись из школы с разбитым носом, плюхнулся на кровать и стал ковырять ногтем стену, отрывать кусочек обоев с розовыми букетиками — и вдруг из-под обрывка на меня уставился глаз оленя, нарисованного мною же в детстве, на предыдущем слое обоев. Или когда, вернувшись из скучных коридоров института, я нашел на дне ящика кухонного стола, под грудой хлама взрослой жизни, ржавый самодельный нож, и тут же вспомнил: длинная железнодорожная насыпь, запах горелой травы и здоровенный гвоздь, который я положил на рельсы и ждал, пока грохочущий товарняк не сплющит его, чтобы он стал ножом. Хотя на что он мне сдался, этот нож, я даже не думал в тот миг — как тогда в Стамбуле, в соборе Софии, где я засунул палец в колонну и провернул рукой полный круг, но забыл загадать желание.
— Знаешь, Гулливер, если в системе есть дыра, то кто-нибудь все равно сунет в нее палец. Да и как еще ты отличишь структуру более высокого порядка? Один хрен все сведется к тому, что длинный после удара падает дольше, чем коротышка, а контрабас отличается от скрипки тем, что дольше горит, — наконец ответил я.
И сам удивился тому, что сказал. Чарли тоже заметил несвойственную мне резкость:
— Ого! Звучит как учебник по терроризму! Чего это ты вдруг?
— Это не совсем я. Это Робин. Наверное, так ответили бы и мои приятели-хакеры, в которых сохранилось больше детства. Я сам, конечно, стал бы сейчас сомневаться, придумывать благородные причины… Но я многому научился от этих ребят. И наконец-то вспомнил себя. Того себя, который в детстве жег свалки, расковыривал правильные обои и заставлял товарняк плющить для меня гвозди. И знаешь, я вот сейчас подумал… Тот мальчик из сказки, который крикнул «А король-то голый!» — он тоже был Геростратом. Можно сколько угодно рассуждать о различии результатов — но порыв за этим стоит тот же самый. Ты мне пришлешь обратимый диоксид, Чарли?
— Конечно. Я потому тебе и рассказал все, что настроен ты решительно… и некие флюиды говорят мне, что в тебе есть не только террорист Робин. Вот и проверишь, сработает ли эта дыра в психосреде, если запустить обратный ход точно «оттуда». Интерфейс у моей софтины самый примитивный. Нажмешь на Start — начнется обычный диоксид. Любую клавишу щелкнешь по ходу — остановится. Потом опять щелкнешь — пошел обратный ход. Только помни, эта версия без таймера. Нужно остановить вручную, именно тогда, когда… ну ясно.
— Ясно. Кидай софтину. Да, еще одно. Ты не сказал, что происходит после того, как мандала сворачивается в начальную конфигурацию.
— Хм-м… Я об этом даже и не думал, если честно. То есть я знаю, что происходит на экране, но как это отражается на голове… и вообще… на остальном мире, если он действительно загружен диоксидом. Не знаю, не знаю… И к тому же, если эта психосреда имеет к каждому индивидуальный подход, то и реакция на ее частичный взлом очевидно будет индивидуальная. Ты будешь видеть не совсем то, что видел я. Черт, если так подумать… Может ведь даже оказаться, что мы с тобой в разных эпохах живем! Нет, это как-то чересчур…
— Ну а на экране-то что получается, когда картинка сворачивается до конца?
— Ничего особенного. Доходит до начальной конфигурации — и снова начинает раскручиваться. Только узор другой.
— Спасибо, Чарли.
— Да не за что, Вик… тьфу, Робин. Извини, никак не запомню.
— Ерунда. Мы же оперу пишем, ты сам сказал.
— Ах да, я и забыл! «Сначала мы возьмем Манхеттен», а? Надо за это выпить! Жаль, конечно, что нам с тобой не чокнуться!
Чарли свистнул. Я опять услышал легкое «топ-топ» бегущего на свист существа. Нет, это не горничная, слишком быстро… Ребенок, что ли?
Словно для того, чтобы развеять это предположение, Чарли пробурчал: «Ага, вот с кем мы чокнемся…» Раздался звон бокалов. Пьющий ребенок? Вряд ли. Скорее уж, гоблин.
— Слушай, Чарли, все хочу тебя спросить не в тему…
— Вообще-то я тебя тоже хочу спросить, но в тему.
— Валяй тогда ты первый.
— Я тут на днях видел в MSN сообщение о твоей смерти. Cердечный приступ. Ну и разные там биографические дифирамбы. Мол, впервые ярко заявил о себе как сетевой журналист в 1998-м, когда будучи сотрудником хрен-знает-какой компании, что-то там опубликовал, потом еще кучу всего полезного сделал… Короче, очень слезоточивый некролог. Когда ты мне позвонил, я сначала подумал — электроклоун или еще какая фикция. Но у клоунов и прочих «частично живых» с чувством юмора плохо. А я тебя даже тестировать не стал, и так ясно… Особенно когда ты про королеву запел. Настоящий Вик, вполне живой. Не знаешь, чья это шутка была, что ты навострил нос на тот свет?
— Моя собственная. Перед выступлением Робина мы обычно прикидываем, насколько хорошо можно окучить Сеть. Для этого запускаем «сяо». Ну, такую контрольную утку. И смотрим, как разошлось. В последний раз ничего реалистичного не придумывалось, а надо было срочно.
— Хочешь сказать, ты просто подсунул липу в новостные каналы, и все ее сожрали за милую душу? А как же верификационные боты, NewsWatch хваленый и прочие?
— О, это целая наука. С удовольствием тебе рассказал бы, да времени мало. А впрочем, ты ведь помнишь «Великую Теорию Ошибок»?
— Спрашиваешь! Самая грандиозная первоапрельская выходка из всех, что мы устраивали в Университете! Помню, началось с моих «Законов Мэрфи-Дебаггера»…
Я услышал, как хвастун Чарли опять чокается с неведомым существом и вкусно булькает новым глотком.
— Э-э, лорд, да у вас старческий склероз! — воскликнул я. — Началось с моего «Манифезда Антиграматнасти», про борьбу художников языка с засилием спелчекеров. А что касается Мэрфи, то вообще все это придумал наш Пушкин еще в XIX веке, когда сказал «без грамматической ошибки я русской речи не люблю».
— Ладно-ладно, — согласился Чарли. — Будем для порядка считать, что начал Франческо. С его происхождением разума через критическую массу ошибок. Или тот парень из Прибалтики, с его фрейдоговорками. Но все вместе как сыграло, а?! Каждый с серьезной мордой прочел лекцию о том, что в его дисциплине ошибки — это основа основ! Помню, как в тот день балдели студенты. А ведь некоторые поверили! И ты знаешь, мне говорили, даже кибер-секта такая появилась в Азии, с каким-то китайским названием…
