Уильям Гибсон - Нейромант (сборник)
Нож он всадил в гнилую колоду, пропущенную сборщиками топлива из Джунглей, и повесил на него куртку, которую, стоило ему отойти, тут же облепили мухи.
Той же ночью в баре с рифленой жестяной крышей, ожидая появления одного из «юристов», которые устраивали проходы через кордоны, он впервые в жизни опробовал модуль ПСВ. Аппарат был огромен, весь из неона и хрома, и владелец очень им гордился: толстяк собственноручно помогал потрошить грузовик.
«Если хаос девяностых годов отражает радикальное смещение в парадигмах визуальной грамотности, а именно окончательный отход от традиций доголографического общества Ласко и Гутенберга, то чего следует ожидать от этой новейшей технологии с ее обещаниями дискретного кодирования и последовательной реконструкции всей шкалы сенсорного восприятия?»
Роубук и Пирхэл.Новейшая история Америки: Системный обзор
Скоростная перемотка сквозь бормочущее не-время стертой записи в…
…в ее тело. Солнце Европы. Улицы незнакомого города.
Афины. Греческие буквы вывесок и запах пыли…
…и запах пыли.
Смотреть ее глазами (думая о том, что эта женщина еще не встретила тебя, – ты только-только выбрался из Техаса) на серый монумент, на лошадей из камня, с которых взлетают вверх и кружат вокруг голуби… и статика охватывает любимое тело, стирает до серости и чистоты. Волны белого звука разбиваются о пляж, которого нет. И пленка кончается.
* * *Горит огонек индуктора.
Паркер лежит в темноте, вспоминая, как водопадом осколков рассыпалась голограмма розы. Это свойство присуще любой голограмме – подобранный и должным образом освещенный, каждый осколок покажет полное изображение. Проваливаясь в дельту, он видит в розе себя: каждый разрозненный фрагмент воспоминаний несет в себе целое, которого он никогда не знал… Украденные кредитные карточки… выжженный пригород… сочетания планет незнакомки… горящий на трассе бензовоз… плоский пакетик наркотиков… заточенный о бетон кнопочный нож, узкий и острый как боль.
И думает: так, значит, все мы осколки друг друга и так было всегда? И то мгновение путешествия в Европу, затерянное посреди серого океана стертой кассеты? Стала она теперь ближе или реальнее оттого, что он тоже побывал там?
Она помогла ему получить документы, нашла первую работу на ПСВ. Это их история? Нет, история – это черная поверхность дельта-индуктора, пустой шкаф и незастланная постель. История – это его отвращение к совершенной машине тела, в котором он просыпается, если падает напряжение; это гнев на рикшу и ее отказ оглянуться сквозь ядовитый дождь.
Однако каждый осколок показывает розу под иным углом, вспоминает он, – но дельта накатывает, накрывает его с головой, прежде чем он успевает спросить себя, что именно это значит.
Принадлежность[42]
Джон Ширли, Уильям Гибсон
Это могло произойти и в «Клубе Жюстины», и в «Джимбо», и в «Печальном Джеке», и в «Причале»; Коретти так и не вспомнил, где он встретил ее впервые. В любое время она могла оказаться в любом из этих баров. Она плыла сквозь подводный полумрак бутылок, стаканов и медленных клубов сигаретного дыма… из бара в бар, она всюду была в своей стихии.
Теперь Коретти вспоминал сцену их первой встречи, будто разглядывая в мощный телескоп, только не в окуляр, а в объектив, – миниатюрную, четкую и очень-очень далекую.
Впервые он обратил на нее внимание в баре «С черного хода». Этот бар назвали так потому, что попасть в него можно было из узкого переулка. Стены окрестных домов исписаны граффити, фонари, забранные решетками, облеплены мотыльками. Под ногами хрустят обломки битого кирпича. Затем попадаешь в тускло освещенное помещение, сохранившее приметы дюжины других заведений, которые когда-то здесь были, а потом исчезли вместе с хозяевами. Коретти иногда наведывался сюда, потому что ему нравилась усталая улыбка чернокожего бармена, а еще потому, что немногочисленные посетители не слишком ему докучали.
Ему плохо удавались разговоры с незнакомцами – и на вечеринках, и в барах.
В муниципальном колледже, где он преподавал начальный курс лингвистики, Коретти чувствовал себя легко – мог, например, поговорить с руководителем кафедры о согласовании времен и ключевых словах в типичных фразах для завязывания разговора. Но с чужаками разговор не клеился. На вечеринках он почти не бывал. А в бары захаживал частенько.
Коретти не умел одеваться. Если искусство одеваться – это язык, то Коретти страдал заиканием; он не умел выглядеть так, чтобы постороннему человеку было легко с ним общаться. Его бывшая жена говорила, что он одевается как марсианин, что по его одежде нельзя определить, к какому кругу он принадлежит. Ему не нравились ее слова, потому что они были правдой.
У него никогда не было девушки, похожей на ту, что сидела, слегка изогнув спину, в мерцании подводных огней «черного хода». Тот же хмельной свет играл в темных очках бармена, искрился в горлышках разномастных бутылок, расплескивался в зеркале. В этом свете ее одежда – платье с оголенной спиной и глубоким вырезом – казалась зеленой, цвета молодой кукурузы; боковые разрезы платья высоко открывали бедра. Волосы ее в тот вечер отливали медью. А глаза… в тот вечер они были зеленые.
Он решительно прошел к стойке бара меж пустых – хром и пластик – столов и заказал себе чистый бурбон. Сбросил пальто с капюшоном, свернул и положил на колени, усевшись через табурет от нее. Господи, воскликнул он мысленно, да она же подумает, что я пытаюсь скрыть эрекцию! И неожиданно понял, что ему и вправду есть что скрывать. Посмотрел в зеркало за стойкой бара и увидел мужчину лет за тридцать с редеющими темными волосами и бледным худым лицом, с длинной шеей, торчащей из воротника яркой нейлоновой рубашки с изображениями автомобилей выпуска 1910 года трех разных расцветок. На нем был черно-коричневый галстук в косую полоску, слишком узкий, пожалуй, для такого воротника. А может, цвет неподходящий. В общем, что-то не то.
Рядом с ним, отражаясь в темной глади зеркала, сидела зеленоглазая женщина, похожая на Нежную Ирму.[43] Однако, вглядевшись внимательнее, он поежился. В ее лице было что-то от животного. Очаровательное личико, но… простенькое, двумерное и в то же время с хитрецой. Когда поймет, что я на нее смотрю, подумал Коретти, она одарит меня пренебрежительно-удивленной улыбкой – а на что еще можно рассчитывать?
– Простите, – решился он, – вы позволите… э-э-э… предложить вам стаканчик?..
В таких ситуациях на Коретти часто нападали «учительские судороги». «Э-э-э…» Его передернуло. «Э-э-э…»
– Вы хотите предложить мне… э-э-э… выпить? Что ж, очень любезно с вашей стороны, – к изумлению Коретти, ответила она. – Это было бы очень приятно. – Он вдруг осознал, что ее речь столь же скованна и неуверенна, как и его. Она добавила: – Стаканчик «Тома Коллинза» по такому поводу был бы вполне уместен.
«По такому поводу»? «Уместен»? Сбитый с толку, Коретти заплатил за две порции.
Крупная деваха в джинсах и широкополой ковбойской шляпе навалилась животом на стойку рядом с Коретти и попросила бармена разменять мелочь. «Общий привет», – бросила она, затем повернулась к музыкальному автомату и запустила «Это из-за тебя наши дети безобразны» Конуэя и Лоретты.[44] Коретти повернулся к девушке в зеленом и, запинаясь, прошептал:
– Нравится ли вам кантри-энд-вестерн?
«Нравится ли вам…» Он мысленно застонал и попытался выдавить из себя улыбку.
– Да, разумеется, – ответила она слегка в нос. – Очень нравится.
Деваха-ковбой уселась рядом с Коретти и, подмигнув, спросила у девушки:
– Что, проблемы? Этот страшилка к тебе пристает?
И девушка в зеленом с глазами животного ответила:
– Да что ты, милка, я и сама глаз на него положила. – И рассмеялась.
Рассмеялась в самую меру. Диалектолог, сидевший внутри Коретти, беспокойно заерзал: уж слишком полным оказалось изменение и в построении фраз, и в интонации. Актриса? Талантливая подражательница? Внезапно в памяти всплыло слово «пародистка», но Коретти отбросил его и уставился на отражение девушки в зеркале: ряды бутылок обрамляли ее грудь, как стеклянное ожерелье.
– Я – Коретти. – Стараясь справиться с вербальным полтергейстом, он неожиданно для самого себя попытался напялить личину крутого парня. – Майкл Коретти.
– Оч’приятно, – ответила она так, чтобы не слышала соседка; и снова ее голос звучал иначе – как неудачная пародия на Эмили Пост.[45]
– Конуэй и Лоретта, – ни к кому не обращаясь, произнесла деваха-ковбой.
– Антуанетта, – сказала девушка в зеленом, слегка кивнув.
Она допила бокал, сделала вид, будто смотрит на часы, с кольнувшей вежливостью сообщила, что «ей-было-очень-приятно», и ушла.
Десятью минутами позже Коретти шел вслед за ней по Третьей авеню. Он в жизни никого не выслеживал и потому был взволнован и слегка напуган. Казалось бы, сорок футов, разделявшие их, – это далеко, но что, если она вздумает оглянуться?
