Майкл Гаррисон - Пустота
– Майкл? Это ты?
И так каждый раз, когда Анна пыталась выйти на связь.
– Анна! – кричит она. – Послушай меня! Не ходи в беседку!
Но Анна такая тупая. Она всегда думает только о себе. Привлечь ее внимание невозможно, и от этого теряешь терпение, от этого фарса кричишь:
– Анна! Анна!
…пока голос не сорвешь.
Вдобавок наметились определенные физические ограничения. Прошлое виделось достаточно четко, но было похоже, что Анна тянется к нему чересчур издалека. Временами полностью теряет дар речи, и тогда приходится являть себя иными средствами: через перемены погоды или потоки эмоционально окрашенных предметов. Как если бы Вселенная, где ей теперь приходилось обретаться, пережила инсульт и путала не различные чувства, но разные состояния материи и энергии. Восприятие свелось к практической синестезии[123]. Ее свели к театру, метафоре, символам и эмоциям. Она перепробовала все, но осталась эпифеноменом собственной жизни, фигурой, что с далекого холма семафорит о трагических новостях. Она превратила беседку в ночной маяк, но ранняя версия Анны не поняла сообщения. Она заставила десяток-другой медноцветных маков прорасти на склонах Даунса под утренним солнцем, но язык цветов попросту не так информативен, как язык языка, и спустя время Анна увидела, что все только портит своими потугами.
А ее тело выгибалось такой дугой, что лишь верхняя левая часть грудной клетки касалась пола. Правая нога отведена градусов на тридцать от горизонтали, другая немного согнута в колене. Она была боса. Руки, протянутые в обе стороны, загибались к потолку; ладони раскрыты, пальцы в замедленном движении то скрючивались, то расслаблялись. Под этим неудобным, непривычным ракурсом она вынужденно смотрела на ослепительный свет через блиставшую, полную отражений темную поверхность. Она летела на дно этого пространства и в то же время, кувыркаясь, сквозь него. Все пахло электричеством. Вокруг сновали люди со странной аппаратурой. Иногда, приближаясь, начинали ее обсуждать между собой, словно ее там не было вовсе.
– Мы его регистрируем в планковском времени, – пояснял кто-то кому-то. – Его не удается наблюдать дольше, потому что артефакт уже в собственном будущем, уже меняется.
Они говорили:
– А кот тут при чем?
Смех. Потом:
– Ксенобиологи уже придумали ей имя: Перл.
Ей это напоминало проклятую больницу. Она ненавидела больницы и жуткий мир, за ними стоявший. Что еще хуже, по прошествии времени, секунд или лет, она начала осознавать присутствие другого существа рядом. Иногда Анна чувствовала, как стискивает ее кости, потому что для них двоих места тут не хватало. То был не кот Джеймс, хотя он тут тоже присутствовал – внутри нее, крадучись – и громоздил свои мотивы на ее. Откуда-то из глубин сознания поднялось напряжение, стеснило ее так, что все попытки связаться с более ранней версией себя прекратились. Она слышала голос, далекий, но ясный, внутри своей головы. Голос буянил и жаловался. Кто бы это ни был, что бы это ни было, они падали вместе. Падали, осознавая друг друга. Все свелось к бездумной схватке за тело или то, что они считали телом…
Я бы полюбила, знай я, что это такое. Если хочешь, тебя пропатчат, но любовь скорей похожа на приложение. Это такое настроение, весьма выгодное экономически, эмоционально насыщенное, любовный патч можно себе у дяди Зипа шлепнуть субботним вечером. Мари Роже[124], Марокканская Роза, Роза Мексикали[125], Роза Трали[126], Роза Селави[127]. Иммордино[128], Джанетта, Она Лукосайте[129]. Доктор Альперт сказала: есть следы пары небольших кровоизлияний, а в остальном все хорошо. Потеряла ли я память, чтобы суметь потерять память? В такой формулировке это становится не просто возможным, но обыденным…
Один в Жестянке, вынесенный долгими нежными гравитационными приливами на подветренный берег Тракта Кефаучи, Импасс ван Зант потерял связь с менеджментом своего маленького проекта. Вместе с Ригом Гейнсом исчезло единственное звено, связующее Импасса с тем, что смеха ради стоило называть человечеством. Оставшись без присмотра, он поставил исследования на паузу и принялся смотреть военные новости через СМИ гало.
Новыми звездами взрывались замаскированные бомбы. Логическими бомбами взрывались замаскированные разумы. Населения целых планет согнаны с мест. Дуэлянты фехтуют гамма-лучами на пятидесяти миллионах кельвинов. Боевые корабли дрейфуют, издырявленные, без руля и ветрил, в облаках розового газа. K-рабли мелькают туда-сюда на временных масштабах, которые и воображать бесполезно, в состояниях сознания, недоступных контролю, под управлением математики, недоступной постижению. В отсутствие загадочного оружия Гейнса ЗВК не могли диктовать условий игры и уже начали отступать под натиском разношерстной коалиции чужаков, чьи мотивы оставались непонятными, но имена всех рас в которой заканчивались на «кс». Ван Зант провидел за этой яростной перестрелкой на высоких энергиях худший финал: ребят с Земли в идеально подходящий момент отвлекли от своих затей, вырвав их реальными жертвами в психодрамы крови, риска, террора, и вскоре они запаникуют, отчаются, как потерявшиеся дети, а уж тогда полетят клочки по закоулочкам. Но даже такая реакция была человечна, чего нельзя сказать об Импассе: он всю жизнь считал себя изолированным от человечества и в то же время до некоторой степени защищенным такой изоляцией.
И тут пустота позади раскрылась, точно широкая дверь. Ее заполонили корабли. Их были сотни миллионов: флот огней со всех планет Пляжа. Они устремились сюда даже из дальней дали Сектора-47, облака да Силвы и Моките-Бенч, покатались по краю хаотических аттракторов и гравитационных разломов Радиозалива, после чего направились дальше, на Тракт Кефаучи. Увеличение показывало, что они всех возрастов и размеров, от массивных пространственно-временных варперов до одноместных спасательных шлюпок прошлого года выпуска. Общее у них было только одно: они представляли собой ржавые корыта. Раздолбанные, покрытые коростой, полуразваленные, но в каждом случае – со свежими нашлепками. За ними тянулись облака умных авторемонтников. Во главе флота следовал динаточный грузовоз серии HS-SE о трех плавниках стабилизаторов, тупоносый, бронзового цвета, местами отполированный абляцией, а кое-где запачканный птичьим пометом, словно последние лет сорок не покидал секонд-парковки какого-нибудь некорпоративного порта. На носу пятифутовыми буквами оттиснуто гордое ПЕРЕВОЗКА ТЯЖЕЛЫХ ГРУЗОВ, САУДАДИ, а внизу, буквами поменьше: НОВА СВИНГ. Пространство вокруг его кормы было пронизано яростным фиолетовым излучением, но сквозь ионизирующий поток удалось заметить внешние двигатели, в неизвестном числе, тесно сбитые, сложные, на лишь частично видимых орбитах, чья топология сама по себе представляла интерес.
– Что, – вырвалось у Импасса, – мать вашу, тут творится?
Поток струился, как ожившая задача по статистической механике, не умаляясь и не ослабевая, вырываясь из мрака и обтекая исследовательское судно, которому уделял не больше внимания, чем окрестной пустоте. ПЕРЕВОЗКА ТЯЖЕЛЫХ ГРУЗОВ, САУДАДИ, чей корпус мерцал в преддверии какого-то катастрофического события – фазового перехода, прыжка из одного состояния в следующее устойчивое, – устремилась в сердце сингулярности, а то, казалось, почуяв ее, заволновалось и вскипело в реальном времени струями высокоэнергетических фотонов. Чужацкие двигатели засновали вокруг корабля все быстрее, исторгая странные плотные импульсы, которые регистрировались не светом, а звуком, запахом, вкусом во рту, вибрацией стен, постоянным и так же постоянно угасающим эхом в контексте вещей. Флот помедлил секунду, зависнув перед силуэтом сингулярности, и тоже метнулся туда.
Мгновением позже они исчезли, но впечатление населенности вакуума не ушло. А потом пропало тоже. Импасс ван Зант глядел в окуляры старомодных инструментов. У него хватало уважительных причин, чтобы не пытаться соотнести себя с тем, что он пронаблюдал. «Господи, – подумал он, – что это были за ребята?» Казалось, они в приступе полнейшего безумия решительно отвергли все, что Импасс мог бы назвать человечеством. Он почувствовал небывалое одиночество. Он все еще размышлял над увиденным, и тут пустота шепнула:
– Привет!
Она зависла рядом с ним – километровой длины, прекрасная и чистая, как чайка над ветреным пляжем. От взгляда на нее во рту рождался привкус соли, мороженого и йода. На миг удавалось полностью ощутить себя самим собой.
– Я могу стать всем, чем захочу, – молвила она, – но мне это без надобности. Я хочу стать чем-то одним.
Ван Зант не нашел ответа, и она продолжила:
