Ольга Манскова - Без имени
— Я - Павел… Фанни, вы не могли бы подождать немного? Я скоро закончу. Посидите пока немного, выпейте чаю, — предложил он.
Фанни осмотрела комнату. В которой везде — не только на полках, но и на креслах, на столике — везде были книги или старые журналы. А также, какие-то ящики со всякими старинными предметами, значками, коробочки и механизмы.
Заварив чай, Павел присел за тот же стол, за которым сидела Фанни. Лампа, что стояла на столе, теперь освещала сильнее то, что и ранее было у музейного работника в руках.
— Это… Часовой механизм, сработанный самим Кулибиным. Случайно попал ко мне в руки, и я пытаюсь с ним разобраться. Мне осталось совсем немного, и…
Он не договорил, потому что уткнулся в лежащий на столе журнал, прочел несколько фраз, и перелистнул страницу. Через некоторое время, на которое он полностью углубился в чтение, он снова перелистнул страницу, и сказал с сожалением:
— Жаль… Далее текст оборван. Хорошо, что я всегда несколько дел выполняю, одновременно: иначе расстроился бы…
Положив часовой механизм на стол, он взял лупу, какой-то инструмент, и закрутил в механизме пружинку. Потом он еще куда-то нажал, что-то там, внутри, щелкнуло, затем раздалось ритмичное тиканье.
— Получилось! — радостно, по-ребячески, вскрикнул Павел. Потом потянулся за своей кружкой. Чай оказался крепким и несладким, но Павел предложил Фанни ещё и пряники.
Выпив кружку чая, он, наконец, повел Фанни какими-то коридорами; потом по винтовой лестнице они спустились в подвал.
Там пахло плесенью, старым деревом, лаком, патиной металла; Павел осветил их путь небольшим фонариком.
— Здесь, в этом подземном ходу, давно ничья нога не ступала, — сказал он.
Фанни споткнулась о что-то, наверное, о спинку кресла; под ногами много чего валялось.
— Осторожно, — сказал Павел, придержав её под локоть.
В подземном проходе не было ничего; лишь каменная кладка стен, голая земля под ногами. Стены были целы; нигде ничего не осыпалось. Но, когда, наконец, последовала лестница наверх, Фанни вздохнула с облегчением.
* * *В музее Набокова Фанни встретила маленькая, сухонькая старушка, которая совершенно не удивилась её появлению здесь в такие вечерние часы, когда музей давно уже не работал, и внешняя входная дверь была закрыта. Это была, скорее всего, вахтерша.
— Следуйте за мной, — сказала она Фанни.
Они прошли сложными ходами запутанных служебных помещений и оказались перед старинной дверью. Работница музея открыла эту дверь ключом и сказала:
— Здесь давно никого не бывало. Очень давно. Власти не знают о существовании комнат: их нет на плане. Мы, насколько могли, навели здесь порядок к вашему приходу. Чтобы вы не дышали пылью. Постельное белье застелите сами; оно в шкафу.
— Спасибо, — поблагодарила Фанни.
— Об этой комнате… Почти никто не знает. Даже из наших, — старушка протянула ей ключ и спешно удалилась.
Фанни вошла и ахнула. Дверь за ней сама закрылась. Комната была обставлена только старинной мебелью; плотные шторы наглухо закрывали высокое окно. Лепные украшения, позолота, инкрустированный разными породами дерева пол — все выглядело так, будто было абсолютно новым. Справа был камин, у окна — стол, резной, со множеством ящичков и подставок для книг. На нем стояла зажженная свеча. За дверью справа, за камином, Фанни обнаружила дверь в санузел и ванную комнату. Дверь у стены слева была приоткрыта; там была спальня с диваном, кроватью под балдахином, с несколькими шкафами и зеркалами.
Осмотрев эту комнату, Фанни вернулась, села за стол, в мягкое кресло; выдвинула первый верхний ящик. Там были письма, целая груда писем с пожелтевшими листками. Написаны они были мелким, летящим почерком с левым наклоном и крупными заглавными буквами; в старой орфографии. А еще — на французском.
Книги на краю стола… Томик Вольтера, «Езда в остров любви» Тредиаковского, оды и стихи Ломоносова…
Она взяла Ломоносова.
Через некоторое время, уже глубокой ночью, в дверь постучали.
Она подошла к двери, робко её открыла.
— Это я, — сказал вкрадчивый голос.
Неяркий свет высветил лицо Схимника.
— Я, по поручению Милицы, принес всё, что она попросила. Ваши вещи, документы, загранпаспорт…
— Загранпаспорт? — удивилась Фанни. — У меня его нет.
— Теперь уже есть… А еще… Я принес тетрадь. Ту самую, что была на вашем столе. Вы, быть может, ещё не всё прочитали, — добавил он тихо.
— Входите же! — попросила Фанни.
Схимник вошел, но как-то робко.
— Садитесь, — предложила она, указывая на кресло в углу, рядом с журнальным столиком. Он поставил рядом с её столом дорожную сумку и присел, куда она попросила.
— Вы, должно быть, уже всё знаете…
— О Поэте? — спросил он. — Впрочем, его звали Дима. Дима Пономарев. Да, я знаю… Я догадывался уже о чем-то таком… Печать трагедии была на его лице. Он — из тех, кто пошел до конца. Дима настолько хотел быть поэтом, что не стал выходить из образа, даже когда понял, куда ведет этот путь. Честный поэт — это человек с ободранной кожей. И он… шел по этому пути, выдавливая из себя стихи ежедневно. Он писал о горе и боли, о судьбе и отчаянии… Знаете ли, все мы, рано или поздно, сходим с этой опасной дороги: относиться к своим стихам всерьез, воспринимать их написание, как миссию… Но для некоторых… Сойти с этого пути означает предать поэзию. Правду. Совесть, наконец. Они не могут иначе. Не могут жить, посвящая свое время работе, друзьям, семье, прочим мелким занятиям — но не стихам, которые поглощают полностью. Они так не могут. Они идут до конца. И… умирают. Помните, «Кто кончил жизнь трагически — тот истинный поэт»? Это они именно так для себя решили. Увы… Именно так. Ну, что ж, а нам… Остается утешаться тем, что, возможно, после смерти они заслуженно попадают в иной, более лучший, мир… Наверное, это было бы справедливо.
— Я не верю в справедливость.
— Я тоже, — ответил Схимник. — И… в богов, которые нас распределяют по мирам и воздают по заслугам. Но, я верю в тебя. В Неназываемого. В Женю, в конце концов.
— А… В себя?
— Иногда… Бывает. Но очень редко, — ответил Схимник.
— Я… Такая же. Ведь нам с детства внушали мысль, что мы — ничтожества. Неумехи, незнайки. На многочисленных работах о нас вытирали ноги. «Человек — это звучит гордо»? В лучшем случае, это звучит… никак. А чаще, абсолютно несчастно. А потому… Мы совершенно не верим в себя.
— Согласен с вами. Именно потому, мы больше всего поверили в машины. Преклоняемся перед гаджетами и обожествляем интернет…
— Обожествляем?
— Конечно. Ведь мы вполне можем жить без бога. Мы без него легко обходимся. Но не можем существовать без интернета. И…не только без бога… Человечество, в общей своей массе, лишилось духовного поиска в принципе. Теперь люди стремятся быть одинаковыми. Иметь не только одинаковую одежду и лица, но и мысли. Стереть индивидуальность. Смотреть последние фильмы, только что написанные книги, новую музыку. Верить — тоже одинаково. Заходить в собор и ставить свечку.
— Это — обобщение; но, в общем, вы правы. Все средства массовой информации постоянно внушают нам, что мы что-то «должны». Учат нас мыслить «правильно». Вначале — быть толерантными. Потом — позитивными и креативными. Ну, а сейчас придумали новый термин: социально адекватными. Все эти термины на деле означают: безликими, правильными и…никчемными.
— Да. Причем, «креативность» вышла из моды только после того, как добралась до самого низа… Креативными стали даже туалетная бумага в новом, так сказать, оформлении и новая помада.
— Схимник…
— Что, Фанни?
— Похоже, вы со мной прощаетесь? Раз… Принесли тетрадь…
— Да, и думаю, что надолго.
— Почему?
— Вам надо уехать: вас вычислили. Вам больше нельзя оставаться в Перербурге.
— Думаете?
— Да. Я в этом уверен. Вы нужны нам… Живой. Уезжайте.
— Тогда… Тогда, прочитайте мне что-нибудь. Из тетради. На память. Всё, что захотите.
— Ну… Хорошо. Тогда… Прочитаю это. Скажем, эссе… Кстати, если не будете знать, как назвать свое произведение, назовите «эссе»…
— Так… Читайте же! Я слушаю…
* * *— Нет ничего обыденного и повседневного; всё дело просто в нашем восприятии. А восприятие внутреннее, быть может, рождается от того, что теряется нить, связующая человека с пониманием окружающего, и он остается наедине с собственным страхом. Не таким страхом, который рождает появление неведомого, которое вторгается в нашу жизнь; нет, страхом, порождаемым ощущением, что время ускользает безвозвратно, и, сколько бы его ни было, оно непременно закончится. А ты… не можешь вырваться из того кокона, в который закутали тебя внешние обстоятельства, похоронив там навсегда все свои стремленья.
