Мерси Шелли - Лишние детали (сборник)
– Главное, чтобы на первых двух внизу была фраза «Переверните, пожалуйста, страницу!», – отвечаю я. На самом деле видел такие надписи в американских буклетах.
Но в общем-то она права. У них другая актерская школа. Брюс Уиллис всегда играет Брюса Уиллиса. Школа одного лица, школа звезды вместо школы отражений и оборотней.
На улице вечереет, и холмы по краям дороги постепенно теряют свой насыщенный зеленый цвет. Зато становится хорошо видно кладбище на одном из склонов: белые пунктиры могильных камней бегут к вершине холма, точно разметка аэродрома. Среди камней ходит человек. Я не сразу понимаю, что это газонокосильщик – очень уж странно выглядит здесь его работа. Хотя, с другой стороны, на этом кладбище нет никаких оградок, одно ровное зеленое поле на всех. Раздолье для газонокосильщика.
Я закрываю глаза и переношусь из машины Дженнифер в отечественную электричку, которая стучит по рельсам в районе Обухово. За окном пролетает русское кладбище, похожее на деревню гномов. У каждой могилы – свой заборчик, своя скамейка, свои цветы. Совсем другая картина загробного мира, полная противоположность.
Выходит, даже рай у нас разный. Вполне логично. Ведь рай – это место, где человек получает то, чего не хватало в жизни. Индивидуалисты-американцы сыты по горло заборчиками и оградками еще на этом свете. Поэтому, умирая, они объединяются на ровном зеленом поле. А нашим, наоборот, при жизни хватает коллективизма. Так что загробное счастье у нас – собственный домик в деревне, хоть что-то свое наконец. И оградки, оградки…
Смерть исправляет все перекосы, Джен. Вот кто лучший театральный критик.
* * *Снимаю трубку. Нажимаю кнопку, на которой, если смотреть с моей стороны – значок «бесконечность». Короткие гудки. А может, так и лучше? Дорого, все-таки, в такую даль звонить. Или набрать еще разок, для верности?
Черт, совсем забыл: в этой стране межгород по-другому набирается! Ладно, всё сначала. Международный код, код города, еще семь цифр… и я снова, чертыхаясь, бросаю трубку. У нее же давным-давно другой номер, идиот. Сколько еще ты будешь жить в прошлом? Сколько тебе еще повторять, долбаный ты писатель, что самая человечная книга – телефонная? Листай, ищи, прижимай пальцем. Вот так. Теперь набирай.
– Алле?
– Здорово, чучело.
– Это ты?! Привет! Ого, сколько ж у вас?!
– Около четырех.
– Ни фига себе ты гуляешь!
– У нас ведь суббота! Я тут учился в бильярд играть. С соседями моими. Ты получила письмо?
– Получила. Мур-р-р… Всё не соберусь ответ написать.
– Ну как ты там, вообще?
– Да всё нормально. На самом деле, только что встала. На работу собираюсь. Да, я в Новгороде была снова! С Сержем.
– Молодец. Нового мужика себе не нашла еще?
– Ну-у… Тут вот Саша сидит, телевизор смотрит…
– Ага. Помирились, значит.
– Да вроде как. А ты, значит, сразу расстроился?
– Наоборот. Я ж переживал, что поломал тебе всю жисть опять. А у тебя, вишь, всё в кайф. Ну и здорово.
– Ладно, не язви. Стих мне всё равно понравился.
– Ну, у нас этого гуталину… Кстати, я там еще по пути в Болгарии сережки классные купил, из какого-то камня. Тоже хотел послать. А потом вспомнил, что у тебя уши не проколоты.
– Да. Но ты ведь найдешь, кому подарить. Как твоя француженка?
– Не приехала еще. Тут вообще никого еще нету. Жарища… Слушай, хорошо бы мой следующий отпуск с твоим совпал.
– Конечно! Съездим куда-нибудь вдвоем. На море.
– Я постараюсь следующим летом… Shuddup, you morons! Тут эти пьяные уроды сидят, ждут, когда я договорю с «другим полушарием». Мы собрались «Doors» послушать, а меня вдруг пробило позвонить.
– Ха! Ты там так звучишь, как будто с дюжиной девиц.
– Да не, только эти, соседи-америкосы мои. И вообще, я тебе уже говорил: лучше тебя всё равно никто не умеет делать…
– Тихо, тихо! А то и вправду поломаешь мне всю семейную идиллию.
– Ладно, закругляюсь. Ты пиши хоть, что ли.
– Напишу.
– «Напишу, напишу»… Все вы так говорите.
– Ну-ка, эй! Не вешай нос!
– Ладно. В общем, давай, всем приветы. Пока.
– Ну пока.
– Ну клади трубку.
– Ты первый!
– Ладно, давай на счет «три» вместе.
– Давай.
– Раз, два, тр…
Щёлк. Би-ип. Би-ип. Би-ип. Ту-ру-ру… И почти такой же, как у нее, голос, только на другом языке:
«If you'd like to make a call, please hang up and dial again».
В ЖАРКОЙ НОЧНОЙ ТИШИНЕ
Впервые я услышал этот звук, когда мы с Чессом сидели на веранде и курили его CAMEL. Я только что показал Чессу, как сделать из названия американских сигарет русское слово САМЕЦ. Потом разговор завертелся вокруг японской поэзии и местных цикад: мне нужно было сочинить хайку для конкурса, и Чесc предложил написать про насекомых, разоравшихся вокруг.
– Да это разве цикады? – говорил я. – Это скорее кузнечики.
– Кузнечики не поют, – возражал Чесс.
– В России все поют, кузнечики тоже, – выдвигал я свой козырной аргумент.
– Ну, не знаю… Но на цикад и вправду не похоже. У них на тон выше.
Тоже мне, энтомолог, подумал я. На прошлой неделе я принес большого зеленого богомола – раньше только на картинках видел, а тут живой, прямо на тротуаре сидит в центре кампуса, как его только не раздавили! Я поймал его, посадил на плечо и пошел домой. А там Чесс как раз закончил ванную мыть. Выходит навстречу с баллончиком какой-то химии и гордо рассказывает, что с муравьями покончено. Вдруг на полуслове замолкает и с криком «Jesus Christ!» роняет свой баллончик. А потом начинает гоняться за мной по дому, требуя «избавиться от этого таракана».
Если он так же хорошо и в цикадах разбирается… Но сказать об этом я не успел. Потому что со стороны ручья раздался другой звук, отрывистый и скрежещущий.
– Уау! Вот это уж точно не цикада… – заметил Чесс. – Это я-не-знаю-что!
– Похоже на лай больной собаки. Простуженной, – предположил я.
– Может, больной русский кузнечик? – развил гипотезу Чесс.
– Скорее, бешеный американский газонокосильщик. Ходит и деревья подпиливает. Траву-то вы всю выкосили, психи, теперь за деревья принялись.
Их помешательство на борьбе с травой стало одним из моих самых сильных впечатлений лета. Я видел газонокосильщиков везде – в парках, во дворах, на кладбищах. Однажды, когда мы с Чессом ездили в горы, я заметил на крутом каменистом склоне человека со штуковиной, похожей на миноискатель. Он ходил и что-то искал между валунов. Это был, конечно же, газонокосильщик. На следующий день в местном университете какой-то профессор назвал поэму Уолта Уитмена «Листья травы» национальным достоянием, и я не смог сдержать нервный смешок, очень удививший всю аудиторию.
– А ведь точно… – Чесс выпустил два кольца дыма. – Похоже на газонокосилку, которая не заводится. Или на столярные работы. Лобзик, наждачка… А, знаю! Это древесная лягушка!
– Чего ж она разоралась?
– Небось, одинокий залетный самец, вроде тебя. Наши лягушки ему не катят: толстые, глупые и сексом могут заниматься только в автомобиле. А у него нету. Вот он и мается.
– Сам ты одинокий самец!
– Я нет! Вон идет моя – как там у вас? – Царевна-Жаба.
Со стороны холма показалась Ленка, Чессова подружка. Она преподавала в университете русский, но явно затормаживала развитие самого Чесса в этой области. Многие совершенно необходимые в русской жизни слова тщательно скрывались от бойфренда, решившего получить степень бакалавра по русской литературе. А про некоторые другие слова она давала ему заведомо ложную информацию. Например, недавно Чесса уверили, что «Ленка» и вообще все слова с суффиксом «к» свидетельствуют о грубости и наглости говорящего.
С приближением этой неправильной училки к нашему дому крупногабаритный Чесс запорхал в воздухе, а вместе с ним запорхали «Леночка», «дорогая», «конечно», «минуточку» и прочая такая ботва с акцентом. Огорченный потерей собеседника и вообще обиженный за державу, я молча затянулся очередной сигаретой. Чесс тем временем слетал наверх в спальню, за какое-то мгновение собрался, скатился вниз, пропустил Ленку к двери и сам двинулся за ней на улицу. Но затем сделал шаг назад, просунул голову в дверь, хитро подмигнул мне и громко прошептал скороговоркой: «суканахуйблядьпиздец!»
Я не совсем понял, к кому это относится, но порадовался, что мои уроки тоже не проходят даром. Еще недавно Чесс не мог произнести ничего подобного, хотя и распознавал эти слова на письме. Как-то зимой, в перерыве между лекциями, я бродил по кампусу и писал некоторые короткие русские выражения на крышах и капотах заснеженных автомобилей. Вечером Чесс, вернувшись с работы, клялся, что видел, как одно из моих «любовных посланий» неслось по хайвею в направлении штата Массачусетс. Уже тогда он был достаточно благоразумен, чтобы не спрашивать значение этих слов у Ленки, а сразу обратиться за переводом ко мне.
* * *Сидя в одиночестве, я продолжал сочинять японское трехстишие. Но выходила лишь какая-то ерунда:
