Ольга Манскова - Без имени
А сопротивляться им сильнее, мы уже порой не можем. Для них мы, по существу, незримы и безопасны. Они проходят сквозь нас, заползают в наши души.
Но… Ещё, они охотятся на нас. И так ли безопасны для них наши мысли? Если они нас… Убивают. Идет война. Страшная война сознания человеческого и античеловеческого, несомненно, так же сущего здесь, на Земле», — и Фанни, отбросив раздумья, всё же приоткрыла уже знакомую ей тетрадь.
На этот раз, ей попалась не сказка и не легенда. Названия у отрывка тоже не было. «Начало незаконченной повести? Должно быть, так», — подумала она.
Таганрог, март 1919 года.
Я случайно оказался в этом страшном городе, покинув Петербург. Уехал на Юг, чтобы примкнуть к отрядам Деникина. В этом городе у меня были друзья, с которыми я вместе учился.
Но их не оказалось по имеющемуся у меня адресу: должно быть, выехали. Надеюсь, успели эмигрировать… Я снял комнату, и уже более месяца прячусь здесь, как затравленный зверь, стараясь как можно реже появляться на улицах города…
Я видел, как забрали на допрос молодого юнкера, совсем мальчика, с соседней улицы, когда целые дни и ночи по городу производились повальные обыски. Они ищут везде, где только могут, ищут контрреволюционеров… И при этом грабят, насилуют, убивают. Всех, кто попадает под руку. Не щадя раненых и больных, и даже детей малых… Врываются в лазареты и, найдя там раненого офицера, выволакивают его на улицу. И часто, тут же расстреливают.
Я видел, как расстреливали на улицах юнкеров…
Они совсем озверели. Открыли охоту. Эти звери… Своими глазами я видел, как один из большевиков догнал у полотна железной дороги раненного в ногу офицера, ударом приклада сбил его с ног… И начал топтать молодого парня ногами, а когда тот перестал двигаться, то помочился ему прямо в лицо… Я видел всё, прячась за старым вагоном… Я видел, как толпа, стая этих выродков, стервятников, с гоготом и шумом последовала дальше. И… ничего не мог сделать. Я не успевал подбежать, попробовать отбить человека…
Я слышал, что власть в Таганроге отныне, с двадцатого января сего года, принадлежала большевикам. Все они — бывшие уголовники, преступники и убийцы. Военный комиссар города — Иван Родионов, помощник его — Роман Гончаров, в прошлом — грабители, осужденные за свои неправедные дела; комиссар по морским делам — Кануников, бывший повар, ссылавшийся на каторгу за убийство; начальник контрразведки — Иван Верстак, вор; начальник всех красноармейцев города — Игнат Сигида, осужденный за грабеж…
Теперь наши прятались, пытаясь уйти огородами. В туалетах, на складах, в подвалах… Зачастую, уходили, покидая дома, чтобы не подставлять под пулю квартиросъемщиков или родных… Я тоже сегодня покинул тихую, небольшую комнату. Кто-то, похоже, донес, и я увидел в окно, что к нам шли с обыском. Успел черной лестницей выйти, перебраться на соседнюю улицу через забор и уйти дворами.
По городу ползли страшные слухи. О том, что на металлургическом заводе красногвардейцы бросили в пылающую доменную печь с полсотни юнкеров и офицеров… О том, что около металлургического, Балтийского и кожевенного завода расстреливали массово, без суда и следствия, арестовывая лишь по подозрению или доносу. И тела, зверски растерзанные, опознать было невозможно. Трупы никто не убирал; и они подолгу валялись на улицах, на местах расстрела. И родственникам не позволяли забирать тела родных людей, но оставляли их на съедение собакам.
Те, кто творили такое, не могут называться людьми. Это… Даже не звери. Темные, бесовские силы.
Наверное, они думают, что, если унизить и растоптать человека, лишить его достоинства — то станешь выше его, лучше и сильнее… Но, во имя Бога, который, как считается, всё видит, пусть они получат по заслугам: пусть убийцы станут после смерти навек дерьмом, которым, по сути, и являлись при жизни. Не надо для них ни ада, ни геенны огненной… Мне всё равно, ждет ли их наказание. Главное, это чтобы они больше никогда не топтали землю. Чтобы их больше не было. Никогда.
Человек, если он — действительно человек, с душой и сознанием, то как бы он ни умер, хорошо или плохо, в каких муках бы ни корчился и как бы над ним не глумились подонки, навсегда останется для других людей человеком. Милым, добрым, интеллигентным.
Каждый день, каждый час в этой стране распинают сознание многострадального Бога. Потому, что он — с нами. Он — в нас. Мы — в Боге. Мы кричим, падаем, умираем. Ад сошел сюда, на землю нашей Родины. Больше нет Отечества. И веры.
Мне всё равно, достойную ли смерть принял любимый мной человек. Или — был слаб, раним и кричал от боли. Он будет оплакан мною и погребен с честью. Да будет он удостоен вечной памяти потомков!
А то, что существует теперь здесь, на этой истерзанной земле — есть царство зверья. Нелюди торжествуют. Правят бал. Но это… Нисколько не возвеличивает их и не умаляет достоинств подверженных их насилиям людей.
Да будь же прокляты те, что правят кровавый бал! Мы, погибающие белые офицеры, шлем это проклятие нашим врагам. Пусть — сто, пусть даже более, лет — их потомки живут в созданной ими блевотине, в смраде и нечистотах. Глаза наших покойников бездонны и устремлены в небо. А вы… сколько бы ни душили, не убивали без суда и следствия, не зверствовали… Никогда — Да, слышите, никогда! — не станете от того вровень с людьми… Всё, чего вы касаетесь, превращается во прах; всё, что вы привносите с собой — горе и запустение; и нету у вас ни веры, ни чести, ни совести. Лишь заклятая злоба в глазах ваших.
Черная жижа вылившейся солярки… Я прячусь в закоулках улиц, подъездах, в туалетах… Как мне надоело… Я не хочу быть крысой.
Линии рельс. Железнодорожная станция. Склады, туалет, опрокинутый вагон… Прочь уводит проем между домами… Снова — улицы, переулки… Кажется, это — конец. На этот раз, похоже, улица заводит меня в тупик. Она завернула круто вверх, вместо того, чтобы продолжиться прямо. И её перегораживает казенный забор.
Странные, нелепые таганрогские кривые переулки…
Да, это — мой конец… И руки пусты. Я только что выбросил в канаву ненужное оружие, уже без патронов. Не так давно, я отстрелялся по мрачным фигурам, зажавшим неподалеку очередного мальчишку-юнкера. Я положил со злости их всех… И выбросил в отчаянии револьвер. Ушел, не оборачиваясь. Из домов тогда уже выбегали какие-то люди… Думал, сейчас выстрелят мне в спину; но этого не случилось, и погони не было. Но, далеко ли я уйду, безоружный?
Впереди, там, почти в конце тупика — уже ожидают двое. Бандюжного вида выродки; явно высматривают везде наших. «Зачищают» город.
Первая мысль: развернуться и бежать… Но… это лишь прибавит им веселья. Бежать, снова прятаться и скрываться, спасать свою шкуру? Зачем? Не лучше ли, уже лечь в землю, как непременно произойдет, вместе с другими нашими, вместе с горой трупов?
Бежать… От этого отрепья? Мне, белому офицеру?
Надоело. Всё надоело.
И я, насупившись, иду мимо них. Своей дорогой. В отдаленный тупик. Быть может, всё ж не тупик, и там, рядом с воротами, есть какой-нибудь пеший проход…
Они насторожились. Уставились оба.
Одет я просто. Одежда моя штатская истрепана и запачкана. Быть может, всё ж я пройду мимо?
Нет… Один из них смотрит на мои руки.
Да, холеные руки с тонкими пальцами. И на кольцо… Нет, я не снял его. И не сниму до самой смерти. Это кольцо — выпускника пажеского корпуса.
Один толкнул другого, гыкнул злорадно, произнес сквозь зубы: «Барин!» — и оба двинулись ко мне. А другой уже вынимает наган из кобуры…
— Сейчас, ты, гадина вражья, попляшешь у меня! — говорит он злобно. — На говно изойдешь.
Наверное, я был белее полотна. «Пришел мой час», — подумал, и даже не вздрогнул. Нахлынуло спокойствие, и полное приятие смерти. Я устал. Просто, страшно устал…
Но вдруг…
Сбоку, из калитки, чуть сзади них, выскочил приземистый, вооруженный дубиной человек. Бьет этой дубиной того, вооруженного, сзади, по голове — и пуля из нагана грязной сволочи просвистела рядом со мной. А детина завалился, как подкошенный… Мордой в грязь.
Незнакомец тем временем заламывает руки за спину второму, потом ломает ему хребет… Тот хрипит, или скулит… Тоже падает.
— Уходим, и быстро! Сейчас новые подбегут, а ты — без оружия, — говорит он мне, и тянет за собой.
Уже за калиткой, добавляет:
— Тебе, мил человек, что, жизнь надоела?
— Надоело… Скрываться. Зачем? Увы, это — уже ИХ мир, — невнятно бормочу я.
— У меня здесь, за сараем — двое ребятишек прячутся. Юнкера. Им — тоже умирать? — спрашивает он меня, тянет за стену, вглубь дворов. — Дворами уйдем… Огородами. Неподалеку так называемая Собачеевка пойдет… Домишки небольшие, собаки, хозяйства, дворы… Я неплохо здесь ориентируюсь. За Собачеевкой — поля, степь…
