Джон Ширли - Свободная зона
«Полупроводник» совмещал тот и другой подход. Стеклянно-черный минимализм по ходу концерта начинал играть яркими, гипнотическими красками — стены реагировали на музыку вспышками цвета, осциллографическими синусоидами, сине-белыми полутонами, отображающими высокие звуки, и пурпурно-красными на басах и перкуссии. Минимоно недолюбливали активные стены, считая их видеокичем.
Пока танцора кидало по сцене, Рикенхарп неприязненно его разглядывал, пытаясь оценить объективно, и успокаивал себя: «Это всего лишь новый вид рок-н-ролла». (Так христианин, наблюдающий буддистский обряд, повторяет: «Очередное проявление Единого для всех Бога») «Но настоящий рок — лучше. Настоящий рок еще вернется», — добавил бы Рикенхарп любому, кто хотел его слышать. Однако никто не хотел.
Тут вошла хаотичка, и чувство одиночества покинуло Рикенхарпа.
Хаотисты гораздо ближе к настоящим рокерам. Она была выбрита наголо, а виски — раскрашены. Юбка из сотен ярких полосок синтетики, притороченных к кожаному поясу, напоминала гавайскую, у которой к поясу пришивают длинные листья травы. Нагие груди, соски проткнуты тонкими шурупами. Минимоно смотрели на нее с отвращением: ханжи считали, что привлекать внимание к интимным частям тела не следует. В ответ она широко улыбалась. Миловидное семитское личико было все в мазках краски, наложенная косметика более всего напоминала радикально абстрактное искусство. Зубы ее были подточены.
Рикенхарп сглотнул, оглядывая вошедшую. Черт побери — в точности его тип!
Вот только… вот только с уха у нее свисала нюхательная трубка, сниффер. Перевернутый вопросительный знак цеплялся одним концом за правое ухо, а другим вел к правой ноздре. То и дело она наклоняла голову и вдыхала еще чуть-чуть голубого порошка.
Рикенхарп отвернулся и неслышно выматерился.
Когда-то он написал песню под названием «Попытка соскочить».
С голубого меска, синтококса, героина, амфетоморфина, иксти-2; он все больше вмазывал по-первому. Подсесть на голубой меск было легче легкого, но он был так хорош…
Голубой меск иногда называли голубогом. Все лучшее от мескалина и кокаина, вместе взятых, в сладкой желатиновой оболочке куаалюда. Но, в отличие от кокса, без особых отходняков. Вот только… вот только, если прекратить его принимать после долгого употребления, жизнь теряет весь смысл. Как таковой, ломки нет. Лишь глубочайшая депрессия и чувство безысходности оседают как пыль и, кажется, пропитывают каждую клетку тела. Не так, как после кокса, но…
Но некоторые называли голубой меск «билетом на суицид».
Употребляя его, можно было почувствовать себя шахтером при просадке тоннеля: как будто тебя похоронили.
Рикенхарп прошел курс лечения, оплаченный его родителями: все деньги от своего единственного хита он растранжирил на голубога и травку. Он едва соскочил. И совсем недавно, перед тем как начались разногласия в группе, снова почувствовал, что жизнь чего-то стоит.
От вида проходящей мимо девушки с трубкой, от того, как она нюхнула, Рикенхарпа так проняло, как будто что-то вдруг напомнило об утраченной любви. Синдром отказника. Чувство боли и вины за измену своему веществу.
Он вспоминал нежный щепоток наркотика в ноздрях, сладковатый медицинский привкус на нёбе или, если пустить по вене, пульсирующий взрыв соматического, как женские губы на половом члене, удовлетворения. Аутоэротический удар голубого меска. Воспоминания приносили с собою тень того чувства, призрак безумия. В памяти остались вкус, фактура, запах… Один только взгляд на то, как она употребляет, принес с собою сотни радужных образов. Почти непреодолимое желание. (В то время как слабый внутренний голос изо всех сил пытался привлечь его внимание, предупредить: «Эй, вспомни, как это дерьмо толкало тебя к самоубийству, когда заканчивалось; вспомни эту неестественную самоуверенность, грубость; вспомни, как оно грызло тебя изнутри…» — слабый, удаляющийся голос.)
Девушка взглянула на него, в ее глазах промелькнуло приглашение.
Слабый голос стал громче, почти прокричал:
«Рикенхарп, если ты подойдешь к ней, пойдешь с ней, то в конце концов опять подсядешь».
Он отвернулся, внутри все колыхнулось от боли. Проковылял, омываемый волнами света и одинаковых людей, в гримерную. К гитарам, наушникам — в надежный мир звука.
Рикенхарп слушал залитую в ушной колпачок коллекционную запись «Velvet Underground» 1968 года. Композиция называлась «White Light / White Heat». Гитаристы откалывали такие фортели, что, услышав их, барон Франкенштейн молвил бы: «Воистину есть вещи, которые человек не должен познать». Рикенхарп засунул колпачок чуть поглубже, чтобы вибрация проникала в ушную кость, чтобы все нутро трепетало под гитарные аккорды. Видео себе в визор он подобрал соответствующее: документалку про художников-экспрессионистов. Слушать «вельветов», так под Мунка,[5] чувак!
Тут Хулио пальцем коснулся его плеча.
— Счастье так скоротечно, — пробормотал Рикенхарп, отодвигая визор.
Устройство походило на некогда популярное у врачей зеркальце на резинке, но экран, который опускался перед глазами, был прямоугольным, как автомобильное зеркальце заднего вида. Некоторые визоры шли в комплекте с миникамерой и реалсимом. Последний носили на спине, вплотную к коже, вроде корсета. Камера запечатлевала изображение улицы, по которой вы идете, и передавала его реалсиму, который соответствующим образом покалывал кожу на спине. Мозг анализировал данные и собирал из них грубую картинку окружающего. Разработано это устройство было еще в 1980-е для слепых. Теперь оно использовалось видеоманьяками, которые ходили пешком или водили машину с визором на глазах, одновременно смотря телевидение и рефлекторно управляя своим движением с помощью реалсима. Экран блокировал зрение, но при этом двигаться удавалось, не особенно врезаясь друг в друга. Рикенхарп реалсима не носил, ему пришлось повернуться к Хулио и взглянуть тому в глаза:
— Что тебе?
— Чердеть, — невнятно пробормотал басист. «Через десять» на технарском жаргоне. Им выходить через десять минут.
Хосе, Понс, Хулио, Марч: ритм-гитарист и второй вокалист, клавишник, басист, барабанщик.
Рикенхарп кивнул и потянулся было вернуть визор на место, но Понс щелкнул переключателем гарнитуры. Изображение сузилось в точку, словно световое пятно за уходящим в туннель поездом, Рикенхарп почувствовал, как внутри его что-то сжимается столь же стремительно. Он знал, что последует далее.
— Ладно, — вздохнул он, — что еще?
В гримерной, где они расположились, стены были расписаны до черноты. В гримерных всех рок-клубов стены расписаны, освежеваны, исхлестаны надписями до черноты. Тут и декларации вроде «ПАРАЗИТЫ РУЛЯТ», и задорный вздор вроде «СИМВИОЗ 666 ТУТ ЗАТРАХАЛСЯ ДО СМЕРТИ» и народный экзистенциализм вроде «БРАТАНЫ-АЛКАЛОИДЫ ЛЮБЯТ ВСЕХ, НО ПОЛАГАЮТ: ЛУЧШЕ БЫ ВЫ СДОХЛИ», и загадки вроде «СИНХб6 ГОТОВ». Как будто узоры на смятой газете. Слой за слоем. Палимпсест. Галлюцинация на тему движения электронов в коре головного мозга.
Из-под граффити кое-где проглядывали куски нетронутой стены — прессованный картон, покрытый слоем серой краски. Только и места, чтобы втиснуться всей рикенхарповской группе, кому — на кухонных стульях с отломанными спинками, кому — на трехногом офисном кресле. Промеж всего этого были навалены футляры с инструментами: углы облуплены, кожзаменитель по-отклеивался, половина застежек сломана.
Рикенхарп по часовой стрелке оглядел собравшихся, фиксируя выражения лиц: слева — Хосе, в глазах его боль, круги под глазами гармонируют с гроздью сережек в ушах; на голове — тройной ирокез, центральный гребень — красный, по бокам — белый и синий; на левом указательном пальце — кольцо из дымчатого хрусталя, под цвет — и он прекрасно это знал — его мутно-янтарных глаз. Рикенхарп и Хосе были близки, а сейчас смотрели друг на друга с осуждением и обидой, какая порой возникает между любовниками, хотя любовниками они никогда не были. Хосе не устраивало то, что Рикенхарп не хотел меняться, ставил собственные музыкальные пристрастия выше выживания группы. Рикенхарпа не устраивало то, что Хосе планировал использовать подключенку, — это, по мнению Рикенхарпа, в корне меняло характер группы, — и то, что Хосе был готов им, Рикенхарпом, пожертвовать. Заменить его на подключенца. Они оба знали болевые точки, но ни разу не обсуждали их вслух — это было бы некруто. Чувства транслировались привычными полунамеками. Сейчас Хосе излучал плохие новости. Голова наклонена, как будто шею сломали, глаза тусклые.
Понс и вовсе стал минимоно, по крайней мере на вид, — как-то они уже сильно поскандалили на эту тему. Худощавый и остролицый, он с головы до ног, включая волосы и кожу, перекрасился в корабельно-серый цвет. В клубном дыму он порой растворялся напрочь.
