Майкл Гаррисон - Нова Свинг
– Господи, Вик! – воскликнула она.
– Дай мне че-нить выпить, – потребовал Вик Серотонин.
Проделав полпути по залу до барной стойки, он переменил решение и осел за ближайшим столиком. Тут из него будто и дух вышел вон. Несколько теневых операторов отцепились от потолка и стали его изучать; он глядел сквозь них.
– Вот дерьмо-о-о! – протянул он тихим изумленным голосом. Спустя некоторое время дыхание Вика успокоилось.
Толстяк при виде Вика позабыл свои печали, подтянул стул и принялся Вику что-то рассказывать, да с таким азартом, что туша Антуана, колыхаясь, облекла собой край столика. Говорил он негромко и настойчиво, и слышны были странные слова вроде «entradista»,[2] «тяжелый рентген», «Эд Читаец». Вик посмотрел сквозь него и произнес:
– Заткнись – или я тебя пристрелю где сидишь.
Толстяк уныло оглянулся. Он говаривал, что в этом баре ему ничего не нужно, кроме шанса, и Вик такой шанс предоставить обязан. Он пытался сдержать слезы.
– Прости, – сказал Вик, думая о чем-то другом, а когда Лив Хюла принесла ему напиток со словами: «„Блэк Харт“, Вик, как тебе и нравится», он едва узнал севшую с ним за столик хозяйку.
– Дерьмо-о-о! – повторял он.
– Вик, а где та фифа?
– Не знаю, – ответил он.
– Только не говори, что ты ее там бросил.
– Она сломалась и кинулась бежать. Она где-то в ореоле. Антуан, а ну марш к двери и глянь, есть ли кто на улице.
– Мне нужен один-единственный шанс, – ответил толстяк, – как-нибудь приспособиться…
– Антуан, да етить твою мать!
– Никто этого не понимает, – продолжил Антуан.
Серотонин открыл рот, желая что-то ответить, но потом, казалось, напрочь позабыл про Антуана.
– Я никогда не видел, чтобы так паниковали, – сказал он. Покачал головой. – Ваще непохоже было, что мы там, унутрях. Утречко скверное, но не настолько же скверное, блин! – Он допил ром и отставил бокал. Лив Хюла не взяла его, но перехватила запястье Вика.
– И насколько же скверное? – спросила она. Она не собиралась оставлять его в покое, пока он ей не скажет.
– Там движняк, – признался он. – Я и похуже видал, но обычно – дальше.
– Вик, где она?
Он рассмеялся. Он слишком часто упражнялся в таком смехе.
– Я же тебе говорю, – устало отвечал он, – где-то в ореоле. Мы дальше не пошли. Она пустилась бежать между домами, я только и видел шелковую юбку да эту придурочную шубку, а потом ничего больше. Она еще выкликала там кого-то, когда я на это дело забил и свалил. Лив, принеси мне еще выпить, п’шта я ни хрена не соображаю.
– Ты за ней не пошел, Вик, – проговорила Лив Хюла.
Он уставился на нее.
– Ты остался там, где было безопасно, позвал ее для приличия пару раз, а потом пошел домой.
– Вик бы никогда так не поступил! – запальчиво воскликнул толстяк. – Никто не вправе говорить, что Вик бы так поступил! Эй, Вик! Ну скажи ей, что ты бы никогда так не поступил!
Он вскочил со стула.
– Я пойду на улицу и посмотрю, как там дела, по твоей же просьбе. – И – Лив Хюле: – Плохо ты знаешь Вика Серотонина, если думаешь, что он на такое способен!
Когда толстяк исчез, Лив Хюла вернулась к барной стойке и налила Вику еще рома «Блэк Харт»; Вик меж тем сидел, закрыв лицо руками, как человек, который очень устал от жизни и не видит в ней никакого дальнейшего смысла. Лицо его казалось теперь старше прежнего. Печальное, обвисшее, а в синих глазах – мольба, которой суждено однажды поселиться там навсегда.
– Ты же не знаешь, как там, – ответил он.
– Конечно не знаю, – сказала она. – Лишь Вику Серотонину это ведомо.
– Там улицы перекошены, наехали друг на друга, все меняется каждую минуту. География не фурычит. Там ни одной нормальной архитектурной детали не осталось, блин! Сойдешь со знакомого маршрута – все, считай себя покойником. День и ночь воют бродячие псы. Там все пытается удержаться на плаву.[3]
Она не собиралась отпускать его в таком настроении.
– Ты же профессионал, Вик, – напомнила она ему, – а они – клиенты. Вот еще порция, если хочешь.
Она облокотилась на барную стойку.
– Это ведь ты должен держать себя в руках.
Его это, казалось, удивило. Он одним глотком высосал ром, лицо его снова приобрело естественный цвет, и они поглядели друг на друга слегка дружелюбней. Но он не закончил.
– Эй, Лив, – спустя пару минут проговорил он мягко, – а вот какая разница между тем, кто ты есть, и тем, что ты видишь? Хочешь знать, каково там? Факт тот, что все эти годы пытаешься изменить это место, а потом – догадайся что? – оно начинает проделывать с тобой то же самое.[4]
Он поднялся и пошел к двери.
– Ты чем там, мать твою, занят, Антуан? – позвал он. – Я же сказал – иди глянь. Я сказал – просто глянь.
Толстяк, припустивший было по Стрэйнт, пригибаясь под предрассветным ветром – а еще затем, чтобы заглянуть через щели в заколоченные окна портняжной лавки, не появится ли Ирэн-Мона, – вернулся, улыбаясь и дрожа от холода.
– Вот и Антуан, – сказал Вик Серотонин, – спешит нам рассказать все, что разузнал.
– Оставь Антуана в покое.
– Ты бывал хоть раз там, где все разваливается на части, э, Антуан?
– Я никогда там не бывал, Вик, – поспешно отозвался Антуан. – Я ни разу и не утверждал, что бывал там.
– Оттуда все забрали, и поди уразумей, что явилось ему на смену. Воздух – как недопеченное печенье. Запаха нет, один субстрат. На каждом углу к стене принайтовлен разбитый телефон-автомат. Везде надписи: ГОВОРИТЕ. Но линия молчит. Они звонят, но там никогда никого нет.
Лив Хюла посмотрела на него и пожала плечами. Толстяку она объяснила:
– Вик просто терпеть не может, когда клиентов теряет.
– Да пошла ты! – отозвался Вик Серотонин. – Пошли вы оба знаете куда!..
Он толкнул бокал через стойку и вышел.
* * *После ухода Вика Серотонина в баре снова воцарилось молчание. Тишина сгущалась, облекая самое себя, так что Лив Хюла с толстяком погрузились в собственные мысли, хотя и не прочь были поговорить. Прибрежный ветер унялся, зато свет стал разгораться, пока приближение рассвета не оказалось невозможным отрицать. Женщина помыла и насухо вытерла бокал, из которого пил Вик Серотонин, затем аккуратно поставила его на место за барной стойкой. Поднялась по лестнице наверх, где подумала было переодеться, но лишь осталась стоять, глядя в нарастающей панике на смятую постель, одеяло и голые белые стены.
«Надо отсюда убираться, – подумала она. – Надо убираться отсюда немедленно».
Когда она вернулась в бар, то обнаружила Антуана на прежнем месте у окошка; положив ладони на подоконник, толстяк стоял и смотрел, как взлетают из корпоративного порта новые грузовозы. Он полуобернулся было заговорить с ней, но потом, видя, что она не в духе, отвернулся снова.
На другой стороне улицы кто-то распахнул дверь портняжной лавки.
После краткой толкотни наружу вывалилась Ирэн-Мона. Сделав пару неуверенных шагов вперед, она невидящим взглядом, как пьяница, обозревающий плотное уличное движение, обвела Стрэйнт и вдруг осела на поребрике. За ее спиной захлопнулась дверь. Юбка Моны задралась. Антуан прижался лицом к стеклу.
– Эй, эй… – прошептал он.
Ирэн между тем поставила рядом с собой маленький блестящий ярко-красный полиуретановый несессер и стала одной рукой копаться в нем. Она еще сидела там двумя-тремя минутами позже, вытряхивая все свое добро, шмыгая носом и вытирая глаза, когда из Зоны Явления в Саудади безмолвным потоком хлынули чем-то встревоженные коты.
Кто знает, сколько там вообще котов? Но среди них – ни одного тебби, только черные или белые. Когда они вырвались из Зоны, могло показаться, что кто-то привел в движение модель хаотического потока, где, вопреки полной детерминированности условий, невозможно предсказать результат. Вскоре они запрудили Стрэйнт в обоих направлениях, принеся тепло тел и сильный, пыльный, не слишком неприятный запах. Ирэн подорвалась, но кошачья лавина ей уделила не больше внимания, чем уличным фонарям.
Ирэн родилась на планете под названием Аренда Перкинса. Она была тогда высокой и костлявой девчонкой, неуклюжей и длинноногой. Улыбка ее обнажала десны, а волосы она обильно покрывала спиралями медного лака, такими плотными и сложными, что те принимали белый шум, фоновые радиопередачи Вселенной. Смеялась она заразительно. Когда она погрузилась на ракету и отбыла с планеты, ей исполнилось семнадцать. В чемоданчике с собой у нее было желтое хлопковое платье вроде тех, какие носили в эпоху ар-деко, тампоны и четыре пары туфель на высоких каблуках.
– Я люблю обувь, – принималась она объяснять всякий раз, стоило ей наклюкаться. – Я люблю обувь.
В этот момент из нее можно было выжать лучшее. Она следовала за слушателем две недели, куда бы тот ни направлялся, а потом покидала его и прибивалась к кому-то еще. Она любила жокеев-ракетчиков.
