Энтони Берджесс - Заводной апельсин (пер.Е.Синельщикова)
— Я за все заплатил сполна, — не стал лгать я. — Бог тому свидетель. Теперь мы с ним коллеги. Ведь я — ваш живой свидетель, ведь так? — подколол я их. — Так вот, я заплатил не только за себя, но и за тех предателей, которые называли себя моими фрэндами. — От неприятных воспоминаний у меня опять начались колики. — Я, пожалуй, прилягу. Что-то мне нехорошо.
— Приляг, приляг, — одобрил меня Д. Б. ДаСилва. — Эта квартира в твоем полном распоряжении.
Они повернулись и ушли по своим делам, закрыв меня на ключ, чтобы я, не дай Бог, не смылся и не спутал их политические планы. Я же завалился на бэд прямо в бутсах, заложил хэндзы за хэд и уставился в низкий, загаженный мухами, закопченный потолок. Как жить дальше? Куда бы скрыться от всех этих доброхотов? Под закрытыми веками вереницей проходили картинки из моей безрадостной жизни, лица сотен людей, которых я встречал на своем пути и среди которых не нашел ни одного, кому можно было бы доверять. Незаметно для себя я задремал.
Разбудила меня громкая музыка, доносившаяся из-за стены.
Это была знакомая мне Симфония № 3 датского композитора Отто Скаделига — неистовое, насыщенное септаккордами произведение, особенно в первой части. Как раз ее сейчас исполняли. Несколько секунд я с наслаждением вслушивался в будоражащие душу звуки, но, к сожалению, наслаждение быстро сменилось нахлынувшим цунами невыносимой боли. Кто-то странный, невидимый завязывал узлом мои кишки. Я сполз с кровати и начал кататься по полу, вопя, как смертельно раненный зверь. Подкатившись к музыкоточащей стене, я принялся скрести ее ногтями и грызть зубами, истошно крича:
— Прекратите! Остановите музыку ради всего святого!
Но она не прекратилась и, казалось, зазвучала еще громче. Я барабанил в стену кулаками, ногами, головой, но все напрасно. Стараясь убежать, скрыться от этой пытки музыкой, я выскочил в маленькую прихожую и рванул дверь, забыв, что она заперта снаружи. Я сел посреди комнаты и засунул пальцы глубоко в уши, не замечая, что раню барабанные перепонки. Никуда не спрятаться, не скрыться от этой проклятой музыки. Или проклятым был я сам?
— Боже, помоги мне, если ты есть! Спаси меня, Господи!
Но старый фраер оставил свое заблудшее дитя.
И тут я вспомнил о подсказанном Им единственном выходе. Он лишь на время отсрочил неминуемую развязку, ниспослав мне, нет, не благодать и не забвение, которых я, видимо, не заслуживал, а свору безумных стариков, шизанутых коппол и чокнутых интеллигентов.
Уйти, исчезнуть из этого жестокого мира!
Схватившись за край стола, поэтапно, я поднялся на ноги, и тут мое внимание привлекло крупно выведенное на какой-то брошюре слово «СМЕРТЬ». И хотя я прочитал всего лишь: «СМЕРТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВУ», я понял, что это знак свыше. Сцепив зубы, я взял со стола другую книжонку, на обложке которой было нарисовано распахнутое окно. Раскрыв ее, я прочитал: «Распахните, как окна, ваши души навстречу свежему воздуху свободы, новым идеям и образу жизни!»
В мгновение ока я вскочил на подоконник и рывком открыл окно. И крикнул в мир: «Прощайте и простите! И да накажет вас Господь за загубленную жизнь!»
Под бравурные звуки музыки я нырнул вниз в спасительную пустоту…
Итак, я прыгнул, братья мои и други, решив разом покончить со всеми моими мучениями. Но это был не конец, хотя я сильно расшибся о газон. Счастье еще, что не о тротуар. Да и высота оказалась недостаточной, чтобы разбиться насмерть. К тому же во мне сработал кошачий инстинкт, и я приземлился на четыре кости, а уж потом шмякнулся мордой о подернутую морозной коркой землю. Как бы то ни было, я повыворачивал себе суставы, сильно повредил позвоночник, как наждаком, содрал свой фейс, так что одно ухо у меня переместилось на затылок, а через другое вылез ноуз (по крайней мере, так мне тогда показалось), прежде чем я вырубился под удивленно-испуганными взглядами прохожих.
Но тогда мне было вовсе не до смеха. Придя в себя после миллиона лет беспамятства, я попытался осмыслить, что же со мной произошло, и угадать, на каком я свете — на том или все-таки на этом. Если на том, то почему в таком случае так воняет лекарствами, спиртом и антисептиками? Если на этом, то откуда райский запах живых цветов? И почему я совсем не чувствую своего тела? Я разлепил один глаз (другой был забинтован наглухо) и осмотрелся. Весь я был спеленут, как бэби. Рука и нога висят на растяжках, будто кто-то вознамерился взвесить меня по частям и начал с конечностей. Справа на кронштейне висит боттл с кровью, и она стекает по прозрачной трубке прямо к игле, воткнутой в другую мою руку. Но почему же я совершенно не чувствую боли? Мысль заработала четче, и вспомнились события, предшествовавшие моему свободному падению. В душу закралось страшное подозрение о том, что сдернувшая меня с катушек музыка — это дьявольская выдумка моих новых друзей-интеллектуалов. Они решили до предела драматизировать ситуацию в своих далеко идущих политических целях. Неужели все люди — изверги и садисты? В таком случае я — теленок по сравнению с ними…
Рядом с моей койкой сидела молодая грымза в очках и в белом халате. Она с упоением читала какой-то роман, и по ее прерывистому дыханию и по тому, как она жадно облизывала пухлые губы ярко-красным кончиком языка, я понял, что она дошла до сцены про это. Вообще-то она была очень даже недурна, и из-под халата у нее выпирали очень даже соблазнительные груди. И я сказал, наконец-то поверив, что еще жив:
— Ныряй сюда, детка. Мы с тобой сможем не хуже, чем они, девочка.
Однако у меня почему-то получилось: «не фуже фем они, фефочка», поскольку рот был какой-то ватный, язык деревянный, а в распухших деснах недоставало еще нескольких зубов. Герла подскочила от неожиданности, уронив книжку на пол, и сказала не то с радостью, не то с огорчением:
— О, наконец-то ты пришел в себя.
Она поспешно вышла, видимо, для того, чтобы сообщить врачу. По абсолютной тишине я понял, что лежу в отдельной, уютной комнате с цветами на тумбочке, а не в отвратной общей палате, как это случилось со мной в детстве, когда я заболел дифтерией. Тогда меня окружали с десяток старых кашляющих смердящих мэнов, от одного вида которых хотелось или умереть сразу, или поскорее выписаться, только бы не видеть их гнусных рож… С этими невеселыми мыслями я опять впал в сон, похожий на смерть. Но тут снова появилась сексуально озабоченная медсестра, а с нею еще несколько мэнов в белых халатах. Самый старый из них наклонился ко мне, задрал веко единственного свободного глаза, пощупал пульс на незабинтованной руке и похмыкал, хмуро и озабоченно: «Гм-гм-гм, могло быть и хуже… Он еще легко отделался». Приоткрыв один глаз, я заметил среди белых халатов сострадательное лицо капеллана из старой Стаи, который с чувством произнес:
— О, сын мой, до чего они тебя довели… — Он выдохнул концентрированное облако спиртных паров и сокрушенно добавил — Но я в этом больше не участвую. Баста! Я не подпишусь под тем, что они собираются делать с вашими заблудшими преступными душами. Отныне я буду только молиться за то, чтобы Господь наставил вас на путь истинный.
Я еще долго балансировал на грани бытия и сознания и, очнувшись в очередной раз, увидел около постели тех, из чьей квартиры выпрыгнул в надежде свести счеты с жизнью. Над моей кроватью склонились озабоченный фейс Д. Б. ДаСилвы, борода Рубинштейна и аскетично-чахоточное лицо З. Долина, который, казалось, вот-вот выжжет мне единственный глаз своей неизменной сигарой.
— Наш молодой друг! — говорил кто-то из них. — Сердца людей возгорелись благородным гневом, когда они узнали твою правдивую историю, и правительство потеряло последний шанс на переизбрание. Оно рухнуло и никогда больше не поднимется. Ты сослужил добрую службу святому делу освобождения человечества.
Меня передернуло от такого напыщенного спича, и я с горечью сказал:
— Я бы сослужил вам еще большую службу, если бы вовсе отбросил копыта, лживые грязные политиканы.
Я намеревался гневно бросить им в лицо эти разоблачения. На самом же деле только издал какие-то хрипы, бульканье и нечленораздельное мычание. Они восприняли мою «пламенную» речь как одобрение своих ловких действий и восторженно протянули мне кипу вырезок из разных газет. На одной из них я увидел себя, окровавленного и в беспамятстве, на носилках, окруженных санитарами, полицией и какими-то людьми с раскрытыми в ужасе глазами. Я пробежал глазом заголовки, которые взахлеб извещали:
«ЮНАЯ ЖЕРТВА ПРЕСТУПНОГО РЕФОРМИСТСКОГО ЗАГОВОРА», «ПРАВИТЕЛЬСТВО — УБИЙЦА» и «ПРЕСТУПНИКИ У ВЛАСТИ».
На одной из фотографий я узнал Министра с довольно растерянным лицом. Под ней была подпись:
«ДОЛОЙ ДЬЯВОЛА В МИНИСТЕРСКОМ ОБЛИЧЬЕ! ВОН! ВОН! ВОН!»
Я неловко пошевелился, и сестра милосердия строго предупредила:
— Пострадавшего нельзя волновать. Смотрите, как он расстроился. Посещение окончено. Пожалуйста, выходите.
