Яцек Дукай - Irrehaare
— Уже входим, сказал он, указывая движением подбородка перед собой, где я видел лишь испеченную дотемна равнину степи.
Он что-то промычал под нос, пропел какую-то фразу, поискал под широким багряным шарфом, которым был перепоясан и вытащил небольшую белую палочку. Он поднял ее к небу, целясь в то, что безустанно парило над нами.
— Не хватало только, чтобы эта уродина перешла за нами вторые Врата, — вновь буркнул он.
Я подтянулся и попытался сесть. Чтобы подпереться, мне не хватило правой руки — в конце концов, я все равно оперся на культе, боль просто не могла быть большей. Из-за нее мною сотрясали быстрые конвульсии, сердце билось в самоубийственном спринте, перед глазами все растекалось. Но в том, что увидел, я был уверен: птица исчезла. Не расплылась, не размазалась, не слилась с фоном — просто исчезла.
Маг опустил палочку.
— Сукин сын, — просопел он и спрятал ее в рукав.
Какое-то движение на периферии взгляда. Я повернул голову.
Алекс вместе с двумя другими всадниками — они дематериализовались.
Их дематериализация не имела ничего общего с исчезновением стервятника. Собственно, это даже не было дематериализацией, скорее засасывание, развертывание сплетения реальности. Поначалу я отметил в них странное смягчение контуров: разгладились все острые углы и резкие переломы очертаний их фигур. Краски сделались ненасыщенными, блеклыми; всадники и лошади сплющились, куда-то потерялось их третье измерение, перспектива свернулась. Затем краски, совершенно затертые, начали с них сползать — поначалу образуя лишь рваные, волнистые ауры, а потом и эти ореолы стянулись, закружили и выплыли вперед, как будто бы их сдул некий ветер. А потом там — перед нами — должен был присутствовать какой-то воздушный магический вихрь; мягкие полосы бледных красок исчезали в нем, как будто бы всасываемые силами давления или гравитации, они исчезали на моих глазах: их пожирало некое невидимое чудище. Его пасть находилась несколько левее Алекса, метрах в четырех над землей. Процесс ускорялся. Всадники и животные, разбитые на световые полосы с различной длиной волны, въезжали, словно по радуге, по собственным всасываемым краскам в те самые Врата, которые, похоже, не был в состоянии увидеть один лишь я. Перемещение переходящих сквозь них происходило от краев силуэтов к их центрам. Алекс, очутившись практически под пастью, теперь был всего лишь бесформенным и небольшим черным пятном ткани задней части собственной галабии — еще шажок уже несуществующего жеребца, и расплылось и оно. Через мгновение сквозь Врата прошли товарищи Алекса; исчезли их радужные ореолы, исчезли они сами.
Я был уверен, что все это длилось минут пять, не меньше, но, глянув на отрезок дороги, которую за это время преодолела телега, уменьшил этот период до пары десятков секунд.
Дематериализовались следующие всадники. Я заметил, что перед тем, как въехать в зону перехода, они разгоняют лошадей до рыси — может, они хотят как можно скорее иметь весь процесс за собой, но — может — просто предохраняются перед тем, чтобы перепуганные животные не сбились с пути. Не больно ли это? А прежде всего — не являются ли по сути эти Врата вратами смерти?
У меня уже не было сил удерживаться в сидячем положении; руки подо мной подломились, и я упал навзничь. В самый последний момент в моих глазах отразился образ первой повозки. Уже лежа, я начал размышлять над очередным чудом, а может — очередной иллюзией: на телеге не хватало третьего тела.
Даже если бы его кто-нибудь стащил, даже если бы — воскреснув — оно само сошло на землю, я должен был это заметить. Опять же, первая телега находилась еще слишком далеко, чтобы до нее доставала сила стиравшего все краски вихря.
Нет, уж лучше не обращать внимания на весь этот свет.
Я тяжело дышал, боль и испуг пленяли воздух в груди.
— Спокойно, — пробормотал маг.
Колеса стучали, вздымая с покрытой песком поверхности тракта бурые облака мелкой, душащей пыли.
Мы подъехали к Вратам так близко, что даже не поднимая головы, я видел радугу первой телеги.
Через мгновение она погасла.
Теперь наша очередь, панически размышлял я. Ну почему я так боюсь, это ведь не может быть страшным, для них это самая обычная вещь, только я, один я перепуган; что происходит, где я, кто я такой, зачем он отрубил мне пальцы, ничего не понимаю; возможно, я сошел с ума; о Боже, мы уже… въезжаем…
Радуга поглотила меня и выплюнула в сырой полумрак пещеры.
Нет, это была не пещера. Повозка уже не была повозкой. Маг не был магом. Я и сам не был собой. У меня ничего не болело. В голове ни единой мысли.
Громадные врата в сияние.
Темноволосый поднял руку и коснулся моего распаленного лба.
— Спи, — тихо сказал он.
И я заснул.
3. СТРАХ
Мясо молодого карибу — только одно оно так пахнет.
Какой же я был голодный! Не прошло и четверти часа, а я сожрал целый окорок. Лишь потом, неизвестно откуда выклюнувшись, возникло подозрение — а не отравлено ли, часом, это мясо. Для чего его следовало отравлять? Это просто, это правило я уже успел познать — чтобы доставить мне боль. Хотя и с законом страдания не все мне было ясно. У него имелась другая сторона, которой я не понимал. У меня ведь отросли пальцы. От шрамов не осталось даже следа. Очнувшись этим свежим утром возле этого костра, слопав этот медленно зажаривавшийся окорок, выкупавшись в ручье — я чувствовал себя словно новорожденный. Ужас минувшего дня поблек в моей памяти, словно одежды проходящих через Врата. И я усомнился в законе.
Я вскарабкался на вершину холма, на не крутом южном склоне которого проснулся. Прохладный ветер развевал мои волосы. Хотя на синем небе не было ни облачка, да и солнце стояло высоко, жара здесь не царила; тут вам не пустыня. Придется поискать какую-нибудь одежду, подумалось мне.
С этого холма я видел всю долину. Вплоть до острых скал перевала ее покрывала пуща: плотно сбитая, темная, душная уже из-за самой густоты зеленой шубы. Поляна, на которой я находился, представляла собой единственную дыру на волнистой поверхности дикого леса.
С противоположной относительно ручья стороны холма высились башни. Их было шесть; они стояли в гексагональном порядке, погруженные в сырой тени, столь милой для камней, из которых их построили, отделенные от пущи полосой низких зарослей в несколько десятков метров шириной. Башни, хотя существенно различались по размеру, сохраняли однообразные пропорции, и, благодаря этим своим неестественным пропорциям — особенно самая высокая — сохраняли тупую, массивную приземистость, которая делала их похожими на средневековые донжоны. Не спеша, я прошелся к башням, прикоснулся к каменным стенам. те излучали холод собора, испотевали холодными слезами; попросту, были мокрыми. По щиколотки я западал в размокшей земле. Башни вырастали просто из болота. Я обошел их по кругу. В каждой башне имелась пара симметрично расположенных ворот: одни направленные в средину шестиугольника, а другие — наружу. Это были могучие, грубо кованные железные плоскости, плотно замкнутые, на ощупь — холодные словно лед.
Лет двести-триста, оценил я. Исторический памятник. И для чего эти башни могли служить? Ведь не хватает контрфорсов, выступов, попросту нет окон, щелей для лучников… Странно.
Все здесь странное, чужое, по сравнению с памятью о забытой нормальности; мир странный, я странный…
Вернувшись к уже угасавшему постепенно костру, я застал там индейца. Длинные, пропитанные жиром черные волосы, леггинсы из коричневой кожи, мокасины, амулеты, вонь. Потом он обернулся, и я узнал своего палача, хотя его метаморфоза не ограничилась только лишь одеждой: лицо у него похудело, кожа потемнела, выделились скулы, нос сузился, а волосы удлинились.
Индеец улыбнулся мне, парой движений ног засыпал костер и присел на земле.
В этот момент я не знал, то ли бросить в него камнем, то ли сбежать в лес, а может, точно так же, как и он сам, спокойно присесть у ручья. Или же начать выть экзорцизмы. Либо просто сойти с ума.
Но ведь во сне я бы не чувствовал осклизлого прикосновения червяка, ползущего по моей щиколотке.
— Поговорим, — сказал индеец.
А я боялся ответить.
— Поговорим, — повторил он. — Ведь Самурай выслал тебя именно за этим, правда? Чтобы поговорить.
Я уселся подальше от него, но все же выше, по причине склона.
— Кто ты такой? — спросил я, и тут же мне пришло в голову, что это те же самые слова, которыми он сам приукрашал пытки в вертолете. Меня переполняла горькая уверенность в совершенной ошибке. Ошибкой будет все, чтобы я ни сказал; лишь совершенно случайно я мог бы выиграть в игре, правил которой не знаю.
— Обо мне ты мог слышать как о Черном Сантане.
— Нет… не слышал.
