Брюс Стерлинг - Схизматрица
— Что это за насекомые? — спросил вдруг дядюшка.
Он разогнал мотыльков взмахом руки. Только тут Линдсей заметил на шее Веры золотой медальон. Он рванулся к мертвой, чтобы схватить украшение, но дядюшка перехватил его руку.
— Это мое, не тронь! — крикнул Линдсей.
Старик, вывернув руку Линдсея, пнул его два раза в живот. Линдсей рухнул на колени. Задыхаясь, дядюшка нагнулся за медальоном.
— Ты напал на меня, — потрясение произнес он. — Это… насилие над личностью…
Он раскрыл медальон, и на пальцы его вытекла тягучая маслянистая капля.
— Нет записки? — удивился старик. — Что же это — духи?
Он понюхал пальцы. Линдсей, задохнувшись от тошнотворного запаха, упал наземь. Дядюшка вскрикнул.
Белые мотыльки тысячами накинулись на него, впиваясь в кожу, испачканную пахучей жидкостью.
Они облепили кричащего, размазывающего их по лицу старика.
Линдсей перекатился на живот и, поднявшись на четвереньки, отполз подальше. Дядюшка уже не кричал, он бился в траве, точно в припадке эпилепсии. Линдсей задрожал от ужаса.
Монитор на дядюшкином запястье засветился красным; старик замер. Мотыльки еще несколько минут продолжали терзать мертвое тело, затем поднялись в воздух и растворились в траве.
Линдсей, встав во весь рост, оглядел окрестности. По высокой траве к нему медленно шла жена.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
БРОДЯЖЬЯ ЗОНА
Глава 1
Народный Орбитальный Дзайбацу Моря Спокойствия
27.12.15
Линдсея отправили в ссылку. Самым дешевым способом. Двое суток провел он слепым и глухим, накачанный наркотиками и залитый густой противоперегрузочной массой.
Автоматический катер, запущенный с грузовой направляющей, кибернетически точно лег на полярную орбиту вокруг другой орбитальной станции. Таких миров, названных по кратерам и морям, из которых брали сырье, вращалось вокруг Луны ровно десять. То были первые миры, вчистую порвавшие с истощенной Землей. Целый век их лунный союз был основой цивилизации, и коммерческих рейсов внутри этой Цепи миров было множество.
Но миновали дни славы; прогресс глубокого космоса отодвинул Цепь на задворки. Цепь разорвалась, тихий застой обернулся настороженной замкнутостью и техническим регрессом. Орбитальные миры деградировали, и пуще всех — тот, что был определен местом ссылки Линдсея.
Прибытие его зафиксировали камеры. Выброшенный из стыковочного узла катера-автомата, Линдсей повис обнаженным в невесомости таможенной камеры Народного Дзайбацу Моря Спокойствия. Тусклая сталь стен, облицовка ободрана… Некогда в этом помещении был номер для молодоженов — кувыркайтесь, мол, себе в невесомости. Теперь его переделали в бюрократический пропускник.
К сгибу правой руки Линдсея, еще не оклемавшегося после наркотиков, протянулся шланг внутривенного питания. Кожу облепили черные клейкие диски биомониторов. В помещении, кроме него, была лишь робокамера, снабженная двумя парами механических рук.
Серые глаза Линдсея открылись, но симпатичное лицо — бледное, с изящными дугами бровей — все еще было лишено всякого смысла. Его темные волосы спадали на обросшие трехдневной щетиной щеки.
Стимулянты начали действовать. Руки задрожали. Внезапно и резко Линдсей пришел в себя. Тут же навыки дипломата взяли контроль над телом — словно волна тока пробежала по мышцам. Лязгнули сведенные судорогой челюсти. Глаза, мерцающие неестественным, настороженным блеском, обшарили помещение. Лицевые мышцы зашевелились совершенно не по-человечески; внезапно он улыбнулся. Оценив свое состояние, он одарил камеру открытой, любезной улыбкой.
Казалось, сияние его дружелюбия согрело в помещении воздух.
Шланг-манипулятор, отсоединившись от руки, втянулся в стену.
— Вы — Абеляр Малкольм Тайлер Линдсей, — заговорила робокамера, — из Корпоративной орбитальной республики Моря Ясности; просите политического убежища; ни в багаже, ни в теле не везете биоактивных препаратов, а равно — взрывчатых систем и софтов агрессивного характера; внутренняя микрофлора стерилизована с заменой на стандартные бактерии Дзайбацу?
— Да, все правильно, — отвечал Линдсей на родном для робокамеры японском. — Багажа у меня нет.
С современным японским он обращался свободно — язык обкатался до торгово-делового говорка, лишенного сложных уважительных оборотов. Уж языкам-то он выучился…
— Вскоре вас пропустят в идеологически декриминализованное пространство. Покидая таможню, ознакомьтесь с нижеследующими налагаемыми на вас запретами. Знакомы ли вы с понятием «гражданское право»?
— В каком контексте? — осторожно осведомился Линдсей.
— Дзайбацу признает только одно гражданское право — право на смерть, каковое вы вольны осуществить в любое время при любых обстоятельствах. Акустические мониторы установлены везде. Пожелав осуществить свое право, вы уничтожаетесь незамедлительно и безболезненно. Понятно?
— Понятно.
— Также уничтожение может быть следствием других проступков: физической угрозы конструкциям, вмешательства в работу мониторов, нарушение границы стерильной зоны, а также преступлений против человечности.
— Преступлений против человечности? А как они определены?
— Нежелательные биологическая деятельность и протезирование. Техническая же информация о пределах нашей терпимости не подлежит разглашению.
— Ясно, — сказал Линдсей.
Значит, у государства имеется карт-бланш на его уничтожение — в любой момент и почти по любому поводу. Так он и предполагал. Этот мир давал приют всем бродягам — перебежчикам, изменникам, ссыльным, объявленным вне закона. От подобного мира глупо было бы ждать другого. Слишком много расплодилось причудливых технологий: сотни внешне невинных деяний, вроде разведения мотыльков, могут быть потенциально опасными.
«Да и все мы уголовники», — подумал он.
— Вы желаете осуществить свое гражданское право?
— Нет, спасибо, — вежливо отказался Линдсей. — Хотя весьма отрадно, что правительство Дзайбацу мне его предоставило. Я не забуду вашей любезности.
— Вы только скажите — и сразу, — удовлетворенно ответила робокамера.
Собеседование закончилось. Линдсей отлепил от кожи биомониторы; робот подал ему кредитную карточку и стандартный комбинезон Дзайбацу.
Линдсей облачился в мешковатое одеяние. В ссылку отправили его одного. Должны были и Константина, но тот, как обычно, оказался хитрее.
Вот уже пятнадцать лет Константин был его лучшим другом. Родня Линдсея не одобряла дружбы с плебеем, но Линдсей на родню плевал.
В те дни кто постарше надеялись держаться между двух сверхдержав. Ради укрепления взаимного доверия с шейперами Линдсей был послан на Совет Колец для прохождения диптренинга. Через два года за ним последовал Константин — учиться биотехнологии.
Однако сторонники механистов победили. Линдсей и Константин, живой и явный результат внешнеполитической ошибки, оказались в опале. Данный факт еще теснее сблизил друзей, чье совместное влияние распространилось и на аристократическую, и на плебейскую молодежь. Вместе они были неотразимы: тонкие, твердо очерченные, долгосрочные планы Константина, да еще в изложении театрально-элегантного, в совершенстве овладевшего наукой убеждать Линдсея!..
Но затем между ними встала Вера Келланд — художница, актриса, аристократка. И первая святая мученица презервационизма. Вера верила в презервационистов. Вера была их музой, убежденность ее порою поддерживала и укрепляла даже самих Линдсея и Константина. Она тоже была несвободна, имея мужа шестьюдесятью годами старше, но адюльтер лишь придавал их взаимоотношениям определенную пикантность. Наконец Линдсей ее завоевал. И, обладая ею, заразился от нее тягой к смерти.
Все трое не сомневались, что самоубийства могут изменить настроения в Республике, если ни на что более не останется надежд. Все было обговорено до тонкостей. Филип останется жить и продолжит дело — это будет ему утешением за утрату Веры и за его долгое одиночество. В трепетном единении прокладывали они путь к смерти, пока та не явилась воочию. Смерть Веры превратила планы в жестокую реальность…
Дверь открылась автоматически (несмазанная гидравлика противно заскрежетала). Отринув прошлое, Линдсей поплыл вдоль туннеля, к свету бледного дня.
Он выплыл на посадочную площадку, забитую грязными, потрепанными машинами.
Аэродром этот был расположен в центре зоны невесомости, на оси станции, и Линдсей мог — сквозь пять километров нечистого воздуха — окинуть взглядом весь Дзайбацу.
Вначале его удивили очертания и цвет облаков, дрожащих и рвущихся на куски в потоках воздуха, восходящих от сельхозпанелей неряшливыми грязно-желтыми клубами.
