Джордж Эффинджер - Огонь на солнце
Мелул подошел ко мне, и я встал. Мы обменялись поцелуями.
— Я всю жизнь жил в Оране, — сказал он. — А теперь переселился в этот чудесный город. Устраивайтесь поудобнее, я принесу вам с Иржи отведать чрезвычайно вкусное блюдо.
— А вы очень похожи, — заметил Шакнахай. Я кивнул.
— Офицер Шакнахай, — сказал я, — мне хотелось бы…
— Называй меня просто Иржи, — Откликнулся мой напарник. — Ты вставил этот треклятый модди и пошел за мной в кафе. Глупо, конечно, но главное — ты не сдрейфил, а значит — прошел испытание.
Это подбодрило меня:
— Слушай, Иржи, я хотел спросить тебя. Ты считаешь себя религиозным человеком?
Он нахмурился:
— Я придерживаюсь традиций, но никогда бы не пошел на улицы убивать неверных из числа туристов, не исповедующих ислам.
— Тогда, может, объяснишь мне, что означает мой сон?
Он засмеялся:
— Какой сон? Ты с Брижитт Сталхелм в Туннеле Любви?
Я помотал головой:
— Нет, совсем не то. Мне снилось, что я встретил Пророка. Но никак не могу понять, что он мне сказал. — И я поведал ему остальную часть видения, созданного Мудрым Советником.
Щакнахай приподнял брови и в раздумье покрутил кончики усов.
— Сдается мне, — наконец сказал он, — что этот сон — об основных добродетелях. Ты должен помнить о смирении, уподобляясь Пророку Мухаммеду, да пребудет с ним мир и благодать. Сейчас не время для осуществления великих замыслов. Может быть, позже, если будет на то воля Аллаха. Ну, теперь для тебя что-то прояснилось?
Я даже вздрогнул, тут же осознав, что он прав. Это было закамуфлированное предостережение: не решать сгоряча конфликты с матерью, Умм Саад и Абу Адилем. Торопиться не следовало. В конце концов они сойдутся вместе.
— Спасибо тебе, Иржи, — поблагодарил я. Он удивился:
— Да не за что.
— Вот превосходное блюдо, — весело сказал Мелул, устанавливая поднос на столик между мной и Шакнахаем. Возвышающийся на нем кускус благоухал корицей и шафраном, и только тут я понял, до чего же проголодался. В углублении в самом центре кружка кускуса Мелул разложил мелко нарезанные куски цыпленка с луком, поджаренные в масле и сдобренные медом. Еще он принес тарелку с лепешками и две чашки черного кофе.
— Вот это да, Мелул! — похвалил Шакнахай.
— На здоровье! — Мелул вытер руки чистым полотенцем, поклонился и оставил нас в покое.
— Во имя Аллаха любящего и милосердного, — пробормотал Шакнахай.
Я выказал необычайное проворство, схватив кусок цыпленка и немного кускуса. Блюдо оказалось еще вкуснее, чем я предполагал.
Когда мы поели, Шакнахай попросил счет. Мелул подошел к столу, так же улыбаясь.
— Платы не надо. Мои земляки угощаются бесплатно. Полицейские тоже.
— Это великодушно с твоей стороны, Мелуд, — сказал я, — но нам не разрешается…
Шакнахай допил свой кофе и поставил чашку.
— Не волнуйся, Марид, — сказал он. — Здесь можно. Мелул, пусть твой стол всегда изобилует яствами.
Мелул положил руку Шакнахаю на плечо.
— Да продлит Аллах твои годы, — сказал он. Ему не особенно нужно было наше покровительство, однако он все равно остался доволен.
Мы с Шакнахаем вышли из закусочной, сытые и довольные. Даже не хотелось портить остаток дня полицейской работой.
В нескольких метрах от закусочной на обочине мы увидели старуху-нищенку. Она была одета в черное, на голове повязан такой же платок. Ее темное от солнца лицо было изрезано морщинами, глаза ввалились, а один и вовсе был цвета скисшего молока; около правого уха разрослась черная уродливая опухоль. Я подошел к ней.
— Мир тебе, о женщина, — приветствовал я ее.
— Мир и тебе, о шейх, — отвечала, она. Ее голос прошуршал как песок.
Я вспомнил, что у меня в кармане все еще лежит конверт с деньгами. Я вытащил его, открыл и отсчитал сотню киамов. Они не пробьют брешь в моем бюджете.
— О уважаемая, — сказал я, — примите от меня этот дар.
Она взяла деньги, пораженная количеством купюр. Ее рот приоткрылся, потом закрылся. Наконец она произнесла:
— Клянусь жизнью моих детей, о шейх, ты более щедр, чем Хаатим! Пусть Аллах откроет тебе пути к нему. — Хаатим был олицетворением гостеприимства среди племен номадов.
От этих слов я немного смутился. — Мы благодарим Аллаха каждый час, — неловко пробормотал я и отошел.
Шакнахай заговорил со мной, когда мы снова оказались в машине.
— Ты часто так поступаешь? — спросил он. — Как?
— Даришь сотню киамов первому встречному? Я пожал плечами:
— Разве раздача милостыни не является одним из пяти столпов веры?
— Да, но ты не обращаешь внимания на остальные четыре. Это странно, ведь большинство людей с трудом расстается с деньгами.
Я и сам удивлялся, почему я сделал это. Может, потому, что чувствовал угрызения совести перед матерью.
— Мне стало жаль старуху, — признался я.
— Все в этом квартале жалеют ее и все о ней заботятся. Это Сафия, Леди с Ягненком. Она сумасшедшая. Постоянно таскает с собой ручного ягненка. Поит его из фонтана близ мечети Шималь.
— Что-то я не заметил никакого ягненка. Он засмеялся:
— Ее последний ягненок попал под колеса повозки две недели назад. А сейчас у нее воображаемый ягненок. Он всегда рядом с ней, но только Сафия может его видеть.
— Да-а… — вырвалось у меня. Я дал ей достаточно, чтобы купить пару ягнят. Внес скромную лепту в облегчение людских страданий.
Нам предстояло объехать Будайен. Хотя улица вела нас в нужном направлении, заканчивалась она тупиком у самых ворот кладбища. Там у меня покоилось множество друзей и знакомых. Знал я и многих живых, по крайней бедности отыскавших там себе пристанище.
Шакнахай свернул в южные кварталы, и мы поехали через совершенно незнакомую мне часть города. Сначала дома были небольшие и не слишком ветхие; но через пару миль они стали значительно беднее. Аккуратные выбеленные мазанки с плоскими крышами сменились массивами довольно безобразных жилищ, в свою очередь вскоре вытесненных жуткими лачужками из обрезков фанеры и ржавых листов железа. Расположились они на выжженной пустынной земле.
Мы ехали дальше, и я видел праздных мужчин, прислонившихся к стене или сидящих на корточках вокруг бутылки, скорее всего, с ладби — вином, изготовленным из древесины финиковой пальмы. Из окон друг на друга кричали женщины. Воздух стал тяжелым от копоти и запаха человеческих экскрементов. Ребятишки в длинных разорванных рубашках играли в мусоре сточных канав. Много лет назад в Алжире и я был таким же голодным мальчуганом, потому-то и взволновал меня так вид этих детей.
Шакнахай, видимо, заметил, как подействовало на меня это зрелище.
— В городе есть кварталы еще хуже, чем Хамидийя, — сказал он. — А полицейский обязан входить в любое жилище и разговаривать с разными людьми.
— Похоже, — медленно произнес я, — здесь территория Абу Адиля. И похоже, его мало заботит судьба подданных. Почему же они его поддерживают?
Шакнахай ответил вопросом на вопрос:
— А ты с какой стати хранишь верность Фридлендер Бею?
Одна из причин моей преданности Фридлендер Бею заключалась в том, что после операции на головном мозге мне подключили электроды к центру наказания, и поэтому он в любую минуту мог причинить мне страдание. Но вместо этого я сказал другое:
— Жизнь моя теперь изменилась в лучшую сторону. Кроме того, я просто боюсь его.
— Вот и эти бедные феллахи тоже боятся. Они живут на территории Абу Адиля, и он бросает им подачки, позволяющие не умереть с голоду. Не понимаю, зачем таким людям, как Фридлендер Бей и Абу Адиль, необходимо подобное могущество.
Я наблюдал проносившиеся мимо трущобы. — Как ты думаешь, откуда Папочка гребет столько денег?
Шакнахай пожал плечами:
— На него работают сотни жуликов и карманников, и все отваливают ему порядочный кусок добычи в обмен на спокойную жизнь.
Я недоверчиво покачал головой:
— Это только наружная сторона жизни Будайена. Может показаться, что Фридлендер Бей всю свою деловую жизнь посвятил грабежу и коррупции. Я прожил в его доме долгое время, и мне лучше знать. Грязные деньги для Папочки — мелочь. Они составляют около пяти процентов его годового дохода. У него налажено более крупное дело, и Реда Абу Адиль также участвует в этом бизнесе. Они продают порядок.
— Чем же они торгуют?
— Порядком. Стабильностью. Властью.
— Как это?
— А вот так. Половина стран в мире распалась и снова объединилась: теперь невозможно узнать, что кому принадлежит, кто где живет и кто кому должен платить налоги.
— Как раз такая заваруха творится сейчас в Анатолии, — заметил Шакнахай.
— Точно, — отозвался я. — Предки людей, живущих в Анатолии, называли ее Турцией. Перед этим она была Оттоманской империей, еще раньше — опять же Анатолией. Сейчас Анатолия вторгается в Галацию, Лидию, Каппадокию, Никею и Азиатскую Византию. В одной из них — демократия, в другой — эмират, в третьей — народная республика, в четвертой — фашистская диктатура, а в пятой — конституционная монархия. Кто-то ведь должен присматривать за всем этим и наводить порядок.
