Уильям Гибсон - Мона Лиза Овердрайв
— Оставь себе.
Повар смахнул их под прилавок — невозмутимо и без всякого выражения; голубая пластмассовая зубочистка застыла в углу его рта.
Взяв из стакана на прилавке две палочки, Мона принялась вылавливать из миски змейки лапши. Из прохода за котлами и жаровнями китайца за ней наблюдал какой-то пиджак. Пиджак, пытающийся косить под кого-то другого: белая спортивная рубашка и солнечные очки. То, что это пиджак, было видно по тому, как он стоит. К тому же зубы слишком белые и причёска… ну разве что у этого была борода. Человек делал вид, что просто смотрит по сторонам, будто пришёл за покупками, — руки в карманах, рот сложен — как ему кажется — в рассеянную улыбку. Он был симпатичный, этот пиджак, — во всяком случае, та часть его лица, что не скрывалась за очками и бородой. А вот улыбку симпатичной не назовёшь. Она казалась какой-то прямоугольной и открывала почти все тридцать два зуба. Мона поёрзала на стуле, чувствуя себя несколько неуютно. Платить наличными — это вполне законно, правда, делать это нужно по правилам — иметь налоговый чип и всё такое. Внезапно она осознала, что в кармане у неё деньги. Мона сделала вид, что изучает лицензию на торговлю пищевыми продуктами, приклеенную плёнкой к прилавку. Когда она снова подняла глаза, пиджак уже ушёл.
На одежду ушло полсотни. Пришлось прошерстить все восемнадцать вешалок в четырёх магазинах — всё, что имелось в пассаже, — прежде чем на что-то решиться. Торговцам не нравилось, что она меряет столько вещей, но ведь денег, которые можно тратить, у неё сейчас было больше, чем вообще когда-либо. Покончив наконец с покупками, она обнаружила, что давно уже наступил полдень. Солнце Флориды поджаривало тротуар, когда она пересекла стоянку с двумя пластиковыми сумками в руках. Сумки, как и одежда, были подержанными: на одной напечатан фирменный знак обувного магазина в Гинзе, другая рекламировала аргентинские брикеты из переработанного криля. Мона шла и перетасовывала в уме покупки, выдумывая различные прикиды.
На противоположной стороне сквера евангелист открыл своё шоу, врубив запись на максимальную громкость и почему-то с середины псалма — должно быть, разогревался до брызжущей слюной ярости, прежде чем включиться. Голографический Иисус тряс рукавами белого балахона и гневно жестикулировал небу, потом пассажу, потом снова и снова небу. Вознесение, говорил он. Вознесение грядёт.
Чтобы не проходить ещё раз мимо сумасшедшего проповедника, Мона свернула наугад в сторону и обнаружила, что бредёт вдоль выгоревших на солнце карточных столов с разложенными на них дешёвыми индонезийскими симстим-деками, бэушными кассетами, цветными «занозами» микрософтов, воткнутых в кубики из бледно-голубого стиролона. Над одним из столов был прилеплен постер с изображением Энджи Митчелл, такого Мона ещё не видела. Остановившись, она уставилась на него голодным взглядом, впитывая сперва макияж и прикид звезды, потом стала рассматривать фон, пытаясь сообразить, где сделан снимок. Бессознательно погримасничала, подстраивая своё лицо под выражение лица Энджи. Не совсем улыбка. Что-то вроде полуусмешки, быть может, немного печальной. К Энджи Мона испытывала совсем особые чувства. Потому что — и клиенты ей иногда говорили это — была на неё похожа. Как будто она ей сестра. Разве что нос другой — у Моны более курносый, — и у неё, у Энджи, нет этой несносной россыпи веснушек на щеках. Монина полуусмешка «под Энджи» стала шире, пока девушка рассматривала звезду, омытая красотой плаката, роскошью запечатлённой на нём комнаты. Она решила, что это какой-нибудь замок. Вероятно, там и живёт Энджи, конечно, в окружении бесчисленных слуг, которые о ней заботятся: кто-то же должен укладывать ей волосы и помогать с одеждой, потому что видно, что стены там сложены из больших валунов и у зеркал тяжёлые рамы — сплошь золотые с листьями и ангелами. Возможно, надпись в нижней части постера и подсказала бы ей, что это за замок, но Мона не умела читать. Во всяком случае, никаких траханых тараканов там нет, в этом-то она была уверена, — и никакого Эдди тоже. Мона опустила взгляд на стим-деки и ненадолго задумалась, не спустить ли на один из этих аппаратов оставшиеся деньги. Но тогда у неё не хватит на кассеты, и к тому же эти деки такие старые, некоторые даже старше её самой. Была ещё какая-то — как её там? — Тэлли; но она была звездой, когда Моне исполнилось всего лишь девять.
Когда она вернулась, Эдди её уже ждал. Снял с окна плёнку, напустив в комнату жужжащих мух. Эдди валялся на кровати, покуривая сигарету, а наблюдавший за ней в пассаже бородатый пиджак сидел на сломанном стуле, так и не сняв очки.
Прайор. Так он себя назвал, как будто имя у него отсутствует вовсе. Как у Эдди — фамилия. Ну у неё у самой фамилии тоже нет, если не считать Лизы, но это скорее просто ещё одно её имя.
Пока он торчал в сквоте, ей никак не удавалось понять, что этот человек за птица. Мона подумала, что это, наверное, от того, что он англичанин. Впрочем, и пиджаком его назвать трудно, во всяком случае, настоящим пиджаком, за которого она приняла его в пассаже. И здесь он не просто так, что-то у него на уме, только пока неясно, что именно. Порой он не спускал с неё глаз, смотрел, как она упаковывает вещи в принесённую им голубую дорожную сумку с надписью «Люфтганза», но в его взгляде она не чувствовала никакого зуда, никакого намёка на то, что он её хочет. Он просто за ней наблюдал, постукивая солнечными очками по колену, смотрел, как курит Эдди, слушал его брехню и говорил не больше, чем требовалось. Когда он говорил, обычно это было что-то смешное, но Мону сбивало с толку то, как он это делал: не понять, когда он шутит, а когда нет.
Мона собирала вещи, а в голове была такая лёгкость, как будто она дохнула стимулятора, но полный кайф ещё не пришёл. Мухи трахались на окне, ритмично ударяясь о пыльное стекло, но ей было плевать. Уехала, она уже уехала!
Застегнуть молнию на сумке.
К тому времени, когда они добрались до аэропорта, пошёл дождь — дождь Флориды, мочащийся тёплой водой из ниоткуда. Раньше она никогда не бывала в аэропортах, знала их лишь по стимам.
Машина Прайора, взятый напрокат белый «датсун», была без водителя и всю дорогу оглашала салон заводной музыкой из квадратных динамиков. Высадив их вместе с багажом на голый бетон возле выхода на посадку, она укатила в дождь. Если у Прайора и была дорожная сумка, то где-то в другом месте. У Моны на плече висела её «Люфтганза», а Эдди стоял возле двух чёрных чемоданов из кожи клонированных крокодилов.
Одёргивая на бёдрах новую юбку, Мона думала, удачные ли она купила туфли. Эдди явно наслаждался собой — руки в брюки, плечи приподняты, чтобы показать, что он занят чем-то важным.
Ей вспомнилось, как она впервые увидела его в Кливленде. Он тогда приехал к ним на окраину посмотреть тачку, которую продавал старик, до основания проржавевшую трёхколёсную «шкоду». Старик выращивал сомов в бетонных чанах, окружавших их грязный двор. Когда появился Эдди, Мона была в доме — в длинном просторном трейлере с высоким потолком, водружённом на бетонные блоки. В одной из боковин трейлера прорезали окна — прямоугольные дыры, заделанные поцарапанным пластиком. Она стояла у плиты, над которой витал запах помидоров и лука, подвешенных в сетках сушиться, когда почувствовала его присутствие в дальнем конце комнаты, почувствовала мускулы и широкие плечи, его белые зубы, чёрную нейлоновую кепку, которую он неуверенно комкал в руке. В окна било солнце, освещая голую убогую комнату, пол выметен, как заставлял её это делать старик… но это было как надвигающаяся тень, кровавая тень, когда она услышала биение собственного сердца… а он подходил всё ближе. Вот, проходя мимо, швырнул кепку на голый откидной стол, уже не робко, а так, как будто жил здесь всегда, и прямо к ней, проведя рукой с ярким кольцом на пальце по масленой тяжести волос… Тут вошёл старик, и Мона отвернулась, делая вид, что занята чем-то у плиты. «Кофе», — бросил старик, и Мона пошла за водой — наполнить эмалированную кастрюлю из отводной трубы с крыши; вода булькала, стекая сквозь угольно-чёрный фильтр. Эдди со стариком сидели у стола, пили чёрный кофе, ноги Эдди широко расставлены под столом, колени напряжены под выцветшей джинсовой тканью. Улыбался, жестикулировал, торговал у старика «шкоду». Мона вспоминала, как он всё гнул свою линию. Он, мол, берёт тачку, если у старика есть на неё лицензия. Старик встаёт, роется в ящиках. Глаза Эдди снова нацелены на неё. Она вышла за ними во двор и смотрела, как он усаживается в потрескавшееся виниловое седло. Выстрел из выхлопной трубы вызвал бешеный лай чёрных собак старика. Едкий, сладковатый запах выхлопных газов от дешёвого спирта, и рама дрожит между его ног.
Мона смотрела, как он позирует между двумя чемоданами. Как же сложно совместить эту сегодняшнюю картинку с тем, почему на следующий день она уехала вместе с ним в Кливленд на той самой «шкоде». У «шкоды» было маленькое встроенное радио, которое на ходу заглушал мотор, но его можно было слушать тихонько ночью в поле возле дороги. Настройка не работала, так что приёмник ловил всего одну станцию — призрачную музыку с какой-то одинокой вышки в Техасе. Стил-гитара то звенела, то растворялась в ночи. А она чувствовала свою влагу, прижимаясь к его ноге, и жёсткую сухую траву, которая щекотала ей шею.
